Я знаю этот город с первых его минаретов, тянущихся в лазурное небо клыками. Город знает меня с младых моих когтей: с детской возни в песке и пыли, с первых содранных коленок, первых коренных клыков, вторых коренных клыков... Первые влюбленности, обиды, радости, горести, падения, взлеты - все знает Город, все впитал своими землисто-серыми стенами, и никому ничего не расскажет...

Вот только Бейрут все пережил, а я - нет. Улицы, на которых я играл ребенком, когда их топтали останки римской империи, стали мне западней, когда я стал стар и глуп. Город предал меня и разорвал на части; я возвращаюсь, склонив голову с проблесками седины, как провинившийся сын. 

Волнение спрятать нелегко, но возможно. Трясущиеся руки - нет. К счастью, Уильям слишком занят собой и загаром, чтобы обращать внимание на такие вещи. Было бы неловко.

Рассматриваю Город и испытываю ни с чем не сравнимое чувство даже не дежавю - узнавания. Я впитываю все, что он предложит: громко пахнущие пряностями базары, развалы с подгнившими фруктами, грязные подворотни с крысами размером с кошку...

Касаточка бы им показала. Хорошо, что Карен согласилась её взять на время. Мне и так пришлось взять на время Уильяма - с еще одним неуправляемым питомцем было бы совсем тяжело как финансово, так и физически. Очередной отпуск на работе, билеты и проживание больно ударили по бумажнику, от которого (спасибо, Карен) и так остался один скелет. 

Это все иррационально, нелогично, да просто глупо, чего уж там - но мне так хотелось вернуться и показать Уильяму...

Показать что? Я пока сам не понял, на что смотрю: небоскребы перед глазами будто стирались, как морок, обнажая древние руины, а я смог наконец-то снять пальто и шарф, и мне наконец-то не было холодно.

Уильям не видел, а я видел. 

Что-то будто срасталось в голове, как застарелый перелом, никак не могущий зажить. В перерывах между горячечными метаниями по Городу и судорожными - по постели в попытках наконец-то уснуть, я чувствовал странный покой. Никаких споров с самим собой, никакого белого шума в голове. После долгих лет неприкаянности и отчужденности я оказался дома и стряхнул пыль дорог.

Тепло и светло. Иногда я переставал понимать, кто я и где. Я помню, что в Брентвуде сломал руку, когда мне было пять; я помню, что когда мне было пять, я был единственным живым в гнезде и расправил крылья. Я ли ходил в Финсбери парк с отцом по выходным? Я ли перерос свою мать, когда мне было всего полторы сотни лет?.. 

Моя мать умерла, когда мне было двенадцать? 

Мой отец едва не убил меня, когда мне было полсотни?

Все так - и не так. Воспоминания тесно переплетались, что-то стиралось, но я старался удержать всё. Это я. И это - тоже я. У меня много вопросов, у Города - много ответов. 

Уильям уходит и приходит, как бродячий кот. Мне остается только пожимать плечами и оставлять блюдце молока у двери, молясь за его благоразумие на английском и древнеарабском. СМИ до сих пор бились в истерике, обсасывая подробности теракта в самолете над Хитроу. Уильям до сих поскуливает во сне.

Что ж, сейчас ему хотя бы не аккомпанирует собака.

Как назло, именно сегодня я наконец-то уснул сразу: меня сморил шум дождя и ветер с моря, треплющий шторы. Проснулся не от будильника и не от первых лучей солнца, гуляющих по комнате, а от руки, зажимающей мне рот - и от горячего шепота. Расслабляю рефлекторно сжавшийся кулак. Ох, надо провести с ним воспитательную беседу о том, что если не хочет снова вправлять нос - лучше так не делать.

Впрочем, на этот раз он сделал все верно; махнув рукой - дескать, убери ладонь, пока я тебе в нее не плюнул, - сажусь в кровати. В Бейруте редко бывает совсем темно, глаза привыкают быстро. Промаргиваюсь. Шелест кожистых крыльев ни с чем не спутать. Растерянно киваю, когда Уильям показывает четыре пальца.

Четверо, значит. Четверо... не так много ветвей драконов на этом берегу, которые сбиваются в стаи. Шакальи рожи! Я думал, я вырезал все их собачье племя, а они вылезли, как крысы из подвала! 

Прикладываю палец к губам, но Уилл и сам все знает. 

- Та’Кхины, - шепчу пересохшими губами. Жестом показываю на вещи. Слышу хруст чешуи и шаги по черепице. Когда он пролезает в окно, встаю, чуть покачиваясь после сна. От резкого подъема в глазах темнеет. Или не от подъема?..

Толкаю Уильяма за спину и показываю незнакомцу пустые ладони. Он смугл и молод; темный пушок едва наметился на щеках, а глаза у него большие и наглые. 

И серые. 

Он шагает в комнату, брезгливо оглядываясь. Пинает подушку на полу тяжелым ботинком. Мелкие отребья никогда не ходят в одиночку - а потому самоуверенны до нахальства. Мой отец не прощал такого. И мне бы не следовало, но... 

- Мы не будем драться, - голос после сна хриплый. Прочищаю горло. - Мы не будем. Мы уходим. 

На всякий случай вытягиваю руку назад, отталкивая Уильяма в грудь подальше. Как они вообще нас нашли?.. Ох. Та’Кхин склоняет голову набок - точь-в-точь недоумевающая птичка - и до меня доходит, что я говорю на каком-то странном арабском диалекте... может быть, даже вымершем. 

Значит, он молод. Не только он, но и его дракон. 

- Вы занять наша земля, - на корявом английском цедит Та’Кхин. Я слышу еще шаги. Другие тоже обернулись. За окном вырастают тени. У меня категорически мало желания драться сейчас. Не то время и не то место. Вот будь мы в горах... 

- Мы не будем драться. Мы просим прощения. Мы уходим, - повторяю на английском, - Мир дому Та’Кхинов, долгих дней и высокого неба. 

Я соблюдаю все формальности, а он не понимает. Тяжело с молодежью, а с тупой молодежью - и того тяжелее. Воздух можно резать ножом. Он не понимает, кто мы, зато я отлично знаю, кто они и какое их мясо на вкус. 

- Трусливый старый собака, - наконец гаркает он и плюет, целясь мне в лицо. 

Я рефлекторно, не задумываясь даже, дергаю головой, и плевок прилетает Уильяму.

Отредактировано Kian O’Riordan (2021-11-27 19:08:20)

Та’Кхинов было много, сколько себя помню - только под конец жизни мне удалось значительно уменьшить их поголовье. Никто даже толком не знал, от какой ветви они взошли, от какой гнилой яблони отвалились... Я и за драконов-то их не считал, если честно - так, сучье племя, кровь от крови гиены. Не было у них ни силы, ни особых магических талантов... а вот число - было.

Много подающих надежды молодых драконов пало, оказавшись не в то время и не в том месте. Еще больше - оказавшись на пути та’кхинов. Они нападали стаями в две, а то и в три пары и жрали молодь и стариков заживо. Как лернейская гидра: снесешь одну голову, вырастает дюжина. Убиваешь одного - второй вгрызается тебе в затылок, третий - лезет под ребра, четвертый висит на лапе, дробя фаланги тяжелыми челюстями. Кромешная мука с ними бороться, если в тебе не под семь с гаком тонн, и твоя чешуя не похожа на тяжелый доспех... 

Вот у Уильяма - не похожа. Я вообще не уверен, что его чешуя на что-то годится, кроме как на заготовки ювелирных украшений. Чешуя Уилла вообще мечта ломбардщика. А разве драться он умеет?.. Тю, смех один, ни за что не поверю. Фокусов я от него видел сколько угодно, но разве бой выигрывают кружащимися над головой огоньками? 

Этот бой необходимо было выиграть. Я не был уверен в победе, и предпочел не драться вообще. Неприятно удивлен непробиваемой толстолобостью та’кхинов: их можно винить в чем угодно, но только не в скудоумии. А эти... 

Выродки.

Выродки выродков. Как говорилось у нас - если брат женится на сестре, а сын на матери, боги подбрасывают монетку: рождается либо урод, либо та’кхин. 

Эти не просто не соблюдали правил хорошего тона - они их даже не знали. В каком же, прости Господи, веке они родились!? Неужели тоже заснули, как несчастный травоядный Уилл? 

Не в силах побороть внутреннее возмущение, совсем не смотрю за дорогой, шлепая за Уильямом босыми ногами. Мы не забрали вещи. Я в простой футболке и пижамных, черт возьми, штанах... Бог с ней, с одеждой - мы даже сигарет не взяли! И куда я без них, спрашивается? 

Может, можно было бы с ними все-таки поговорить? Ну, оплевали бы они Уилла еще с десяток раз - уверен, ему не привыкать, с его-то бурной медийной жизнью. Он мне как-то показывал свой... э... стрим?.. Сторис? Это было ужасно. В общем, я к чему - может, если бы мы продолжили беседу, они все-таки вспомнили бы, кто они есть, и кто я есть, и сбежали бы в ужасе, оставив на пороге кибби с извинениями?

М-да.

Все-таки этот Город действует на меня странно. Колыбель цивилизаций убаюкивает во мне дракона: он спит сном младенческим, свернувшись в клубок, как большая серая собака. 

Невесело усмехаюсь.

Кстати о фокусах - финт с поджиганием стен очень эффектен, признаю, но вообще-то небезопасен. Ищу взглядом огнетушитель, но, черт возьми, это же дешевый отель, здесь даже занавески сделаны из чьего-то савана, а вода из-под крана растворяет известь и желчные камни...

Срабатывает сигнализация, но воды из распылителей на потолке нет ни капли. Паук плетет паутину в трещине - его явно не тревожили много лет... На пожарной лестнице очень приятно - воздух на улице как теплое молоко. 

Я слышу крики людей внутри и топот сотен ног. Кто-то падает: лестница вибрирует. Они бегут, как крысы с тонущего корабля, вот только даже у крыс больше шансов выплыть - если этот картонный домик вспыхнет, всем не поздоровится, а у Уилла вроде бы даже был полный чемодан какой-то дорогущей чепухи. Вырываю ладонь из руки Уильяма и распахиваю дверь обратно, беру разбег и подпрыгиваю, чтобы дотянуться до спринклера на потолке...

Легкий хлопок по распылителю. Зову воду, и она гремит по системе проржавевших труб, вырываясь напористым грязно-бурым потоком на пол. 

Паутину смывает.

Передо мной та’кхин, и он не видит меня, кажется - Уильям постарался

но задумчиво принюхивается, ощупывая воздух змеиным раздвоенным языком. Ядовитые клыки вытягиваются из-под верхней губы, выбритой до синевы.

-  Лети давай, идиот, чего ты встал! - развернувшись, сильно толкаю Уилла в спину, пытаясь обернуться на ходу - на спине юноши остаются следы тупых когтей, а он сам едва не вылетает за ограждение. Я не умею, 

пока не умею

быстро оборачиваться, а еще - я до неправдоподобия тяжел в драконьем облике и с места взлетаю с трудом. Всегда удивлялся этому феномену: откуда берется масса при оборачивании? Во мне-человеке дай Бог фунтов сто шестьдесят; во мне-драконе... ох.

Совокупность этих факторов говорит о том, что оборачиваться на пожарной лестнице стоя нечего и пытаться - просто не выдержит. На бегу я чувствую, как каменеют, увеличиваясь в объеме, мышцы; как стонут связки, вытягиваясь...

На бегу я тараню грудью перила лестницы и прыгаю вниз, на асфальт, смягчая падение недоразвитыми еще крыльями. Корпус почти-почти успел полностью обернуться, но суставы все равно отзываются ноющей пульсацией, когда я приземляюсь неуклюжим прыжком. Там, на тротуаре, куда я воткнулся передними лапами, остаются глубокие вмятины...

Хорошо, что ночь. Плохо, что пожар, потому что к отелю из-за поворота вылетает пожарная машина и скорая, оставляя мне критически мало места для маневра - взлетать с места долго.

Гляжу вверх, надеясь увидеть знакомый золотистый отблеск хищно изогнутых крыльев; найдя его взглядом, довольно раздуваю ноздри и трясу головой, прислушиваясь к шелесту и щелчкам костяного ворота. 

Плотоядный взгляд та’кхинов я чувствую почти физически. По хребту пробегает холодок. 

С места срываюсь в карьер, низко склонив голову; со стороны, наверное, кажется, что я собираюсь взять на таран несущуюся на меня пожарную машину, но... 

Распластываюсь в длинном прыжке, одновременно разворачивая крылья и взмахивая. Приземляюсь на заднюю часть кабины, превращая её в смятую консервную банку, отталкиваюсь снова, прыгаю - и еще раз отталкиваюсь задними, уже от задней части кузова.

В три прыжка я набираю приличную скорость и высоту. В два прыжка я превращаю пожарную машину в смятую и разорванную когтями банку из-под кока-колы - такую же красную и исходящую пеной. 

Мне почти не стыдно.

ВОСТОК, - указываю мысленно. После недолгих раздумий, добавляю, - СЕВЕРО-ВОСТОК.

Оглядываюсь через плечо. Надеюсь, та’кхины все-таки сообразили, что баланс сил, очевидно, не на их стороне... или просто потеряли след. На самом деле мне хотелось, чтобы они вернулись.

Скоро забрезжит рассвет, а пока - я вспарываю теплое ночное марево крыльями, и чувствую движение воздуха от кульбитов Файрвинда. Во мне все замирает от какого-то томительного ожидания, и появляется непонятное чувство предвкушения и счастья... и страха. 

Я показал Уильяму свой Бейрут, и Город не пробудил в нем ни малейшей приязни. Я хочу показать ему свой дом.

Смутно чувствую, что и он ему по нраву не придется.

Кругами снижаюсь над еле приметным выступом. Честно говоря, я сам его выискивал глазами с десяток минут, но вот - нашел...

подсказали

- Выш-ше н-не... кхжжив, - складывая крылья, почти извиняющимся тоном выплевываю по слогу, - Выш-шше снег. Хол... хол... дно. Бр-р-р-р. 

Демонстративно отряхиваюсь-дрожу и вжимаю голову, складывая шею. Выгляжу, наверное, комично до нелепости.

Боже мой, был бы человеком - ударил бы себя по лбу; что за ребячество и неловкость!.. Увы, если я ударю себя по лбу, будучи драконом, я скорее всего вырву себе глаз.

От волнения у меня дрожит челюсть.

На секунду мне показалось, что в глазах Уильяма я увидел собственное отражение - и оно мне не понравилось. Я был растерян и испуган, и похож на взъерошенного пеликана после крушения нефтяного танкера: волосы слиплись, лицо в пыли.

Я хотел сказать Уиллу, чтобы он не боялся, здесь уже никто не кусается... А он просто взял и поцеловал меня. Вот так. Я привел его к себе домой, в святая святых, а он поцеловал меня. Без предупреждения, без причины, без уведомления по электронной почте или хотя бы по факсу. Я дергаюсь, когда его ладони ложатся на шею, но этот жест такой плавный и текучий, что даже мне сложно заподозрить в нем подвох, но...

Я удивленно хватаю ртом воздух. Пальцы наших ног соприкасаются - я одергиваю ногу, пряча её за другой. У него шершавые и прохладные губы, зато руки горят... а у меня горит лицо. Горит настолько, что в глазах темнеет, как от удара. Если бы мы были в мультфильме, над моей головой крутились бы звезды и свистящие птички. Я бы упал плашмя и мгновенно вскочил бы, и кроличьи уши встали бы торчком с забавным звуком. 

Мы, увы, не в мультфильме, и его щетина чуть царапает мне подбородок.

У Карен щетины не было. И Карен никогда не целовала меня... так.

Я отступаю на шаг, на два, на три. Не знаю, куда деть взмокшие руки, растерянно вытираю их о штаны. Я ошеломлен и, кажется, дрожу - не то от стыда, не то...

Зачем он так? Что я ему такого сделал?.. Лучше бы ударил, ей Богу. Удары заживают, а воспоминания так и будут тревожить посреди ночи - их не вытравить ничем. Такое точно не вытравить. Не отмолить. Не оправдать. Я ожидаю знакомую издевательскую ухмылку, которая дала бы мне право возмутиться, закричать, дать ему оплеуху... 

Даже её нет.

Я поспешно отворачиваюсь - мне не хочется, чтобы он видел мое лицо. Мне нужно срочно чем-то заняться, потому что повисшая пауза слишком долгая и угрожает меня задушить своей тяжестью. 

Судя по тому, что лаз в пещеру был даже слишком узким, сработала какая-то из защитных печатей... скорее всего, на какое-то мелкое посягательство - может, случайный зверь забрел? Оборачиваюсь в форму. Не хочу разгребать завал магией, мне очень нужно на что-то отвлечься, на что-то... тяжелое, требующее физических усилий. На кучу камней, например. Разобрать скалу, упавшую с неба, куда легче, чем разобраться с тем, что я сейчас чувствую.

Как я и предсказывал, сработала одна из небольших печатей — значит, никого крупного здесь не было... Я собой доволен. Значит, за столько лет никто не отыскал пещеру. Да и зачем? Я никогда не был охоч до богатств и золота. Что мне золото? Того, что мне нужно, ни на какие гроши не купишь. Я толкаю большой валун лапами: с тяжелым скрипом он поддается, скатываясь вниз по склону и увлекая за собой камни поменьше. Выгребаю еще завал, расчищая проход; теперь в него, склонившись, может пролезть даже Файрвинд.

Вот только хочу ли я этого теперь?..

Рой мыслей, одна несвязнее другой, наводняет мою голову, и я не замечаю, как в общий эфир проскальзывает тихое ”за что он так?..” 

Я склоняю голову к Уильяму и почти упираюсь ему носом в грудь, раздувая узкие ноздри. Так я чувствую себя увереннее. Таким он меня точно не захочет поцеловать.

- Эт-то дом-м... мой. Не бойссся. Здесссь все хорош-шие, плохих нет, - хрипло смеюсь. - Так было пррринято. Ссссложись исто... ина... моя голова... тоже была... бы... у других-х. Не сссложилосс. Пой... дем.

От долгих разговоров у меня першит в горле. Задрав голову, кашляю и иду в дальний угол пещеры. Для того, чтобы показать Уильяму то, что я хочу, мне все равно придется обернуться... а дальше пусть делает что хочет. Я перешагиваю через череп Менетнашта. Даже сейчас у меня от него мурашки по коже... но он хотя бы погиб быстрой и славной смертью.

Я ему не чета. 

В дальнем углу - ровный ряд из четырех грубо сколоченных рассохшихся кроватей и стола. Над ними брезжит тусклый свет из прогала между камней. Человеческие кровати, человеческий стол; абсолютно человеческая курительная трубка на столешнице. Сжимаю её в ладони.   

Я все еще избегаю смотреть на Уильяма и абсолютно не понимаю, что мне делать - с ним и вообще в принципе. Что-то сломалось. Я не могу понять, что, и совсем не знаю, как мне это чинить - ведь это нельзя потрогать, как чинить то, чего нет?..

- Наверх, - киваю и сам по камням взбираюсь туда, к окошку света. Со стороны стена выглядит непригодной для подъема, но если знать, куда наступать и где держаться, и в каких местах я закрепил веревки, чтобы им тоже было удобно...

Я подтягиваюсь на руках, через дыру в потолке пещеры выбираясь на тонкий уступ между скал. Здесь очень тепло и сухо, сюда попадает много света. Я любил сидеть здесь, свесив ноги со скалы: здесь пахнет солью и водорослями.

И видно море, и солнце, рождающееся из его волн. Оно изгоняет тени. 

После некоторых сомнений я все-таки протягиваю Уильяму руку, помогая взобраться наверх. Он, наверное, уверен, что попал в логово тигра-людоеда. Может, он и прав. 

- Смотри, - усаживаюсь на то же место, на котором сидел сотни лет назад, и мимоходом, не замечая даже, касаюсь тыльной стороной ладони своих губ.

Мне кажется, они до сих пор горят.

Отредактировано Kian O’Riordan (2021-12-03 18:38:36)

Я смотрю на море долго. Мы молчим, сидя рядом, но это не то молчание, которое ранит - оно вьет гнездо где-то в груди, уютное и теплое. 

В минуты сомнений я всегда возвращался к морю - и находил ответы. С морем никогда не чувствуешь одиночества. Я знаю, что всегда буду к нему возвращаться, в любой жизни, в любом из миров: здесь мое сердце успокаивается. Моя отравленная, не знающая тишины душа находит покой, когда я сижу вот так на нагретых солнцем камнях... Жмурюсь, как разморенная ящерица, смотря на отблески на волнах, а она, душа - дышит.

И у него - дышит. 

Море говорит нам мягко, шепотом: замрите, сложите оружие, отдышитесь. Мы всегда спешим. Спешим в выводах, спешим в решениях, спешим любить... Живи быстро, умри молодым, оставь после себя симпатичный труп - да, Уилл? Не удивлюсь, если на одной из его татуировок что-то такое и написано. 

Я накрываю ладонь Уильяма своей и поднимаю его руку, указывая пальцем на полосу на горизонте. Ладонь у меня все еще чуть влажная.

- Арвад, - щурю глаза, - Он же остров Руад, - черчу пальцем Уильяма дугу через морскую гладь, - А здесь был торговый путь.

Он улыбается - умиротворенно, но как-то... неловко, кажется? Мне тоже неловко. Просто сделаем вид, что ничего не было, и все. Просто сделаем вид, что мне не нравится, когда ты улыбаешься.

Мне все равно, когда он улыбается; мне все равно, когда он поднимает меня среди ночи - который раз. Мне все равно, когда он смотрит на меня своими колючими кошачьими глазами. Мне все равно, когда от его взгляда становится душно и неловко. Мне все равно, когда учащается пульс - это всего лишь какая-то мелкая патология сердечно-сосудистой системы, которую я не хочу диагностировать. Почему?

Потому что мне все равно. 

Море сливается с розовым небом на горизонте. Мы сидим минуту, час, день, сотни лет. Мне хочется запечатлеть это воспоминание на фото, видео... да хоть в наскальных рисунках. Удержать в памяти настолько, насколько это возможно. Мне спокойно, тепло, Уилл улыбается своим мыслям и молчит. Недосказанность все еще висит в воздухе, но уже не душит. Может быть, соленый бриз перебьет тот несчастный момент?.. Я смотрю перед собой, не моргая и, кажется, не дыша.   

Уилл спрыгивает, а я осторожно спускаюсь: не хочется нелепо переломаться. Краем глаза я замечаю странный голубоватый отблеск на костях; откуда?.. Небо еще розовое, неоткуда взяться этому холодному свету.

Может, очередные фокусы Уильяма?

Мне не хочется над этим задумываться. Я ничего не вижу и не слышу, меня здесь нет: я погружен в воспоминания и собственные ощущения. Позже я буду себя за это ненавидеть, но сейчас я, вместо того чтобы дать ситуации трезвую оценку, прикрываю глаза, вспоминая былое... караваны судов, темные ночи у доков, влажные поцелуи портовых шлюх и юных...

Господи прости. Я... нет, я не мог. Или мог?..

Замираю у черепа Менетнашта. Не удивлен, что Уилл им впечатлился: меня до сих пор немного потряхивает от одного его вида. Он похож на кошачий, этот череп, но я-то знаю, что голова у него была гиеноподобная: чрезвычайно мощные челюсти уже никогда не сожмутся, зубы не раздробят ничьих костей... 

Все думаю - а что было бы, не успей я тогда увернуться? А было бы все просто: Менетнашт, сын Бастет, гигант своего времени (Файрвинд ненамного меньше его), украсил бы моим хребтом вход в свою пещеру из песчаника. Кархарот, ничей сын, был бы вычеркнут из истории коротким сжатием челюстей. 

- На нас редко охотились, - качаю головой. - Нас много было, никто нам не указ... 

Вот дурень, а! Ты посмотри-ка. Отвешиваю Уильяму легкий, но обидный подзатыльник.

- Не делай так, - делаю серьезное лицо. - Не трогай их. Они достойны уважения и покоя. Мертвые тоже умеют обижаться. Я мертв, например, - пожимаю плечами, - И ужасно обижен.

Молчу, всматриваясь в пустые глазницы. Ну как же, как я умудрился его тогда убить!? Ведь ни шанса не было...

- Да, - отвечаю на вопрос Уильяма после недолгих раздумий, - Рыцарь. Святой Георгий. Слышал о таком? 

Смеюсь. Пусть решит, что это глупая шутка. Или не решит. Мне все равно, потому что мой смех обрывается внезапно, когда я вижу уже знакомую тварь у Уильяма за спиной: она тускло светится инородным, чужим светом... и свет этот разливается зеленоватым маревом, пожирая мелко вибрирующие кости.

Я чувствую, как стены сжимаются, до треска стискивая виски. 

- Оборачивайся же, - рычу Уиллу сквозь сжатые зубы, сам не в силах преодолеть ужас, пригвоздивший меня к месту тяжеленным якорем. Я пытаюсь отвести взгляд от бледных глаз дракона напротив.

Они сулят смерть, чуму и голод. Хотят разрушить все, что мне дорого, и что не дорого - тоже. Он пришел ко мне. Он пришел за нами. Смерть заберет, чума проглотит, голод отполирует кости...

Войной буду я сам.

Я оборачиваюсь - все еще медленно, медленно, черт его дери! - и реву, широко разевая пасть и вкладывая в рык всю мощь своих легких...

...и пытаясь не сбежать, позорно поджав хвост, из собственного дома.

В моей пещере, моем доме, воздух густеет и наливается голубоватым сиянием; становится совсем светло. Это было бы даже красиво, если бы не навевало мысли о ночном кладбище - как в дешевых фильмах про хеллоуинские ужасы, где над черным погостом стелется синеватый туман...

От предложения Уильяма постоять и помочь мне хочется плакать и смеяться одновременно: ну как, как он дожил до своих лет, не понимаю!? Я хочу ухватить его за бок как нашкодившего драконенка и хорошенько швырнуть на каменный пол, чтоб он взвизгнул, чтоб осознал ошибку, которая может стоить ему жизни - но усилием воли останавливаюсь, не выпуская клыки, и тараню-толкаю его килеобразным выступом на морде.

Нет времени на уроки. 

- Пшшшел! - шиплю, разворачиваясь и пытаясь сомкнуть челюсти на призрачном теле твари, устремившейся к выходу... с тем же успехом я мог бы хватать пастью воду. 

Он протекает сквозь мою голову, обжигая глаза и темя запахом озона. Я выдыхаю пар, на мгновение ослепленный: облачко кружащегося снега медленно поднимается к потолку пещеры. Файрвинд едва не выдыхает душу, кажется, и мне хочется подтолкнуть его - я вижу, как осеклись лапы, как его подкосило...

но я мечусь как тигр в клетке, разъяренно рыча и пытаясь не выпустить демонов, оживших в темноте моего скромного жилища.   

Они не боятся меня. Мертвецы никого не боятся. Они поднимаются с тихим, вкрадчивым шелестом и перещёлкиванием суставов, от которых кровь стынет в жилах... 

щелк

крррак

щелкщелк

...а я вдруг понимаю, что мне это напоминает: кастаньеты. Я мечусь, окруженный хором кастаньет и трещоток, и не знаю, что мне делать; я рычу и реву, припадая на лапы и оставляя борозды от когтей, и не могу, не могу себя заставить коснуться этих костей... да, Уилл посмеялся бы и покрутил пальцем у виска, и он прав почти наверняка, но - не могу.

Нельзя. Это неуважение, это грех, это проклятье. Сейчас это пустой звук, но по сравнению с тем же Файрвиндом или молодыми выблевками-та’кхинами мы были очень ритуальны... Ни один поединок не начинался без танца, ни одна достойная смерть не была не отпета...

И ни один самый паршивый дракон не бросал своего жилища в минуты опасности.

Звуки кастаньет обрываются и на три мучительно долгих секунды зависает тишина - тяжелая и гулкая. 

Я оглядываюсь через плечо в надежде увидеть удаляющийся золотистый росчерк на небосклоне - а вместо этого вижу беззащитного человека, смотрящего на все с разинутым ртом. 

- ВОН-Н!!! - реву я так, что, кажется, слышу обвал камней окрест, и вместе со мной кастаньеты начинают отбивать счет - неумолимо и бесстрастно.

Щелк 

Акра и Шеддин Красноголовый - точнее, то, что от них осталось, - делают шаг вперед и склоняются в ритуальном поклоне

а вместе с ними - и другие.

Щелк 

Сурима Скалолаз и Риван разевают отполированные временем пасти, и я не слышу, но чувствую по шевелению воздуха, что они говорят - это знает каждый дракон, переживший пятый десяток

Долгих дней и высокого неба, Кархарот. 

Щелк

Тивари щелкает челюстями у меня рядом с плечом, и я отшатываюсь от огня, слепящего меня и опаляющего жаром. Мимо проскальзывает Карадж, и я не успеваю прижать его, мне не хватает места, чтобы развернуться - он вылетает прямо на Уильяма...

Я задерживаю дыхание, пока Файрвинд не взлетает в небо спиралью.

Все, что я могу сделать - не выпускать их. Победить в предложенном по всем правилам нечестном бою.

Я обдаю тупоносый череп Шеддина потоком кислоты: кость темнеет, шипит и дымится, но не ломается. Я все еще не хочу с ними драться, черт бы их драл! Это неправильно! Так нельзя!..

…а травоядный Уильям - хочет? Как ему понравится, когда его разорвут на части скелеты, в которых не осталось ни жизни, ни сознания, ни чести? Будет ли он тогда улыбаться, сидя на уступе у края моря - и всей твоей земли? Сможет посмотреть Арвад? Бейрут? Дамаск?

Твоего гостя убьют на твоей земле и в твоем доме. Плевок та’кхина был заслужен, а тот, кто его поймал вместо тебя и не убил ни одного дракона за свою жизнь - защищает себя, как должно.

Огонь роняет красные отблески на кости и выжирает кислород.

Отступаю назад; клыки пытаются выцелить мое горло, я припадаю на правую лапу, уворачиваясь, и хватаю костяную шею у самой головы - тяну на разрыв 

челюсти смыкаются у меня на плече, вгрызаясь в чешую и вырывая её с мясом - я пытаюсь ударить тварь боком и вмять в стену, но она удирает к выходу и расправляет крылья, на бегу давясь моей плотью

от моего рывка, кажется, сама гора сотрясается: я раздавливаю лапы, вырываю позвонки, ломаю ребра, выгрызаю челюсти, давлю грудью и бью крыльями, топчась по колючим костям - но их много, много, много! Кажется, из разбитых останков вырастают новые твари, и рвутся наружу, как заговоренные.

Одни падают, другие - поднимаются; поднимается все меньше - то ли огонь тому виной, то ли кислота, то ли магия призрачной твари слабеет, переставая поддерживать в чернеющих костях жизнь.

Мне с трудом удается защищать горло: на шее и груди свисают лоскуты кожи. Я наотмашь рублю когтями позвоночник твари под лапами - оказывается, если оторвать голову, они быстро успокаиваются... со всеми работает одинаково хорошо. Мне почти не больно. Дымящаяся кровь хлюпает под передними лапами, но я пока еще не понял, что у меня что-то болит - этим надо пользоваться. Я оборачиваюсь и щурюсь, выискивая взглядом (и слухом) Файрвинда, расправляющегося с тварями снаружи... хороший травоядный мальчик, и из него что-то да выйдет...

Кашляю и тру нос лапой. Дышать почти нечем. Кости тлеют. Пересекаюсь взглядом с Файрвиндом и вскидываю голову, потряхивая проредившимся костяным воротником.

ТЫ В ПОРЯДКЕ?

Слишком поздно я замечаю, как стремительно и бесшумно сблизилась со мной тварь, при жизни бывшая Менетнаштом, и сомкнула чудовищные челюсти на моей голове.

Отредактировано Kian O’Riordan (2021-12-06 03:23:06)

Что за нелепая любовь к человеческому обличию?.. Мне не понять: то ли потому, что я не могу так быстро (почти мгновенно) оборачиваться, то ли потому, что под тяжелым чешуйчатым панцирем я чувствую себя сильно увереннее, чем в слабом и похожем на студень человеческом теле. 

Уильям себя чувствует одинаково комфортно в любом облике. Это неудивительно. Уильям объективно красив, и что хуже - он об этом прекрасно знает и не стесняется этим пользоваться. Я почти не осуждаю. У каждого свои инструменты выживания: у кого-то скальпель и щипцы, у кого-то - миловидное личико.

Я действительно рад видеть это миловидное личико целым, хоть и испачканным в крови,

запах щекочет ноздри

и склоняю голову вниз, чтобы ткнуться в приветственно вытянутую руку носом, как огромная невозмутимая лошадь...

Поднимает мне её уже Менетнашт. 

Челюсти, которые внушали страх всему восточному побережью Средиземного моря, смыкаются на моей голове - вспышка справа.

Гигантские клыки прошивают спинку носа и цепляются за ветвь нижней челюсти, как корабельные крюки; зубы сдавливают надбровную дугу, стесывая чешую, в глазах у меня темнеет. Я чувствую, что мою голову будто затягивает под пресс для металлолома; я чувствую, что кровь заливает глаза - или они просто лопнули от давления; я чувствую, как у меня немеет спина и задние лапы подкашиваются, проскальзывая в лужах крови.

Иронично - он не смог схватить меня так при жизни, зато смог после смерти.

Еще более иронично, что я об этом успеваю подумать - что я вообще способен думать, потому что моя нервная система показывает синий экран, ведь мне больно, больно, БОЛЬНО!

Тварь упирается-впивается когтями, оставляя на мне сочащиеся борозды. Я глухо реву - хватка не дает мне разжать челюстей - и пытаюсь оттолкнуть его, собрать наконец-то лапы и толкнуть его в стену, размазать плечом, чтобы это анатомическое пособие рассыпалось, как карточный домик. 

Он упирается и рвет мою голову на себя

челюсть натужно хрустит он хочет оторвать мне голову или хотя бы половину

с оглушительным - а на самом деле нет - щелчком сустав нижней челюсти выскакивает

мне кажется что морда превратилась в месиво из костей и мяса

А потом он вбивает её в стену.

Я бы хотел сказать, что зарычал как раненый лев... но я завизжал, как собака, как свинья на плахе, в исступлении молотя по воздуху передними лапами и крыльями - на одно из них тварь наступает и тянет меня вниз, одновременно задирая мою голову, зажатую в зубах, как фундук в орехоколе. 

И тянет на себя, и вбивает в стену - еще раз, и еще, рисуя моей головой затейливые наскальные рисунки из крови и слизи.

Я не знал, что может быть так больно.

Я не знал, что мое горло может быть способно на такие звуки.

Я не знал, что Файрвинд все еще здесь, а не выскользнул из пещеры, как только эта тварь убила меня. Мне стыдно перед ним за свои звериные вопли. Мне стыдно, что я привел его сюда. Мне стыдно перед ним за то, что как только тварь поймет, что мне конец, его она тоже не выпустит.   

В том, что она меня уже убила, я почти не сомневаюсь. 

В ушах - белый шум; с зажатой в тиски головы на пол шлепается шмат крови, скатываясь по ноздрям и подбородку. Я едва сопротивляюсь, потому что перестал понимать, где верх и где низ, где свет - и где темнота; потому что тварь пригвоздила меня за крыло, как мотылька. Закрываю глаза - ничего не меняется, они и так залиты кровью; хриплю, как загнанная лошадь, чувствуя, как тварь дергается от ударов Файрвинда, мелко пожевывая и перехватывая мою морду.

УЙ... ДИ. НЕ ЛЛЛЕЗЬ.

Мечтаю, чтобы клыки смяли наконец-то черепную коробку и проткнули мечущийся от боли мозг. 

К несчастью, у меня очень крепкая черепная коробка. Я вообще крепкий весь. Только обмякаю.

на мгновение хватка твари ослабевает - Файрвинд отвлекает её, вгрызаясь в затылок и раздирая когтями шейные позвонки

я слышу его глухое рычание я НАКОНЕЦ-ТО СЛЫШУ потому что хватка ослабевает лишь на мгновение...

которого мне хватает.

Вместо того, чтобы постараться вырвать голову, я проталкиваю её глубже, и шею тоже - ближе к челюстным суставам, угрожающим вот-вот снова сдавить тиски - и тяжело привстаю на задних лапах, верхними цепляя челюсть за дугу

и пользуюсь единственным оставшимся у меня преимуществом - массой.

Переношу на передние лапы весь вес, отрывая кость, вырывая позвонки и суставы; и останки сухожилий, и кости разлетаются с тихим звоном, окутанные сиянием, а Файрвинд валится на меня разъяренной когтистой кошкой, сброшенной с дерева внезапным порывом ветра, но это ничего, это ничего...

Я приваливаюсь к стене боком, боясь упасть совсем. Не знаю, сколько их осталось. Мне хочется спать. Мне жарко. Мне нужен врач.

ай да как тогда на площади было не легче правда?

ай да когти вырывали щипцами калеными придавливали тяжелым ярмом и молитвами

их дома из камня и дерева и не тебе было там хозяйничать глупый червь

твой дом из скал и костей из воды и степной пыли и ты умрешь здесь умрешь умрешь как собака

а в доме твоем чужак.

Едко. Яд заполняет голову. Гаснет свет.

ЧЧУЖЖАААК

Я с трудом поворачиваю голову. Чужак дышит моим воздухом. Ходит по моему дому. Измазан моей кровью. Живой - тогда как я едва.

ай да не принято в чужой дом без угощения веррррно говорю?

Коротким броском я сближаюсь, сбивая дракона грудью и нависаю над ним в какой-то нелепой, неловкой нерешительности. Мне как будто стыдно. 

Почему?..

Я давил их десятками - чтобы жить. Жизнь бесполезной, едва родившейся твари за мою. Честный расклад. Единственно верный.

Так было всегда.

Челюсть отдается тупой ноющей болью, когда я впиваюсь в основание шеи, выгрызая кусок плоти; я придавливаю молодого дракона лапами - и собственным весом, не давая вдохнуть полной грудью, не давая пошевелиться.

Он пахнет как дом, как костер, как камин - тлеющий. Чудесно. Щемяще уютно. Это очень хорошо, что он ярко пахнет - из-за крови, заливающей глаза, я едва вижу, но этот запах не потеряю ни за что.   

Он истекает жизнью. Мне она нужнее. 

Ты сам пришел ко мне, малыш. Я предупреждал.

Убивать драконов нужно уметь, разделывать же драконов - еще более тонкое искусство.

Я - умею. Я в этом деле кто-то вроде Микеланджело-самородка. Для убийства дракона с максимальной отдачей мало ярости, мало силы, мало злости: все красивые героические сцены с размахиванием лап и хвостов - для молодежи и идиотов. 

Я ни тот, ни другой. 

Чтобы дракон отдал свою жизнь не зря, чтобы выпить из него всю силу до последней капли, его надо заставить страдать, яко Христа на кресте. В страданиях, в муках, в соли и железе рождается могущество - и только в них; силу не воспитать и не вырастить. Можно только отнять.

Замираю на мгновение, прислушиваясь к дыханию дракона. Тяжело, как кузнечные меха, вздымается его грудь, стараясь втянуть воздух в легкие...

Я не даю, наступая ему на шею и пригвождая к полу, как затейливую золотистую бабочку. 

Дракона мало убить, нужно заставить паниковать, чтобы выжать все до капли. Нет лучшего способа лишить рассудка, чем отнять дыхание.

вкуссссссннно ещщще

Мне не по себе. Все время кажется, что кто-то здесь есть, кто-то стоит за спиной... я вздрагиваю, оглядываясь - никого, никого не чую.

Тени пляшут. Их очень много, этих теней. Потому что моя голова свистит... дымит... искрит, как неисправная коробка передач. Меня обдает жаром, как в горячке, боль простреливает от затылка до крестца; лапы подкашиваются, но я не падаю, усилием воли заставляя себя стоять. Всегда стоял. И сейчас - буду.

Буду... даже если мозг вывалится у меня сейчас через глазницу, буду... А он вывалится вот-вот - кажется, висит на тонкой ниточке, судорожно исходя сигналами боли, будто кто-то ковыряется в нем тупым ножом. 

В голове шумит. Кажется, вокруг меня сотни костров. 

теней становится больше наверное ад разверзся

тихий голос тихитихий

гоголос ос ос

говорит мне что я умру здесь умру если не убью и льет льет льет в мои вены черную патоку

сердце пропускает удар не в силах прогнать эту ядовитую нефть

Сердце бьется быстро и громко, трясет грудную клетку, давит на легкие - кажется, заполняет собой всего меня, и я не могу вдохнуть... Я пугаюсь смерти, нависшей надо мной, я боюсь её до чертиков, да! - именно так, до чертиков... я боюсь увидеть по ту сторону Леты всех тех, кого я погубил...

Еще больше я боюсь не встретить на загробных равнинах никого.

С неизвестно откуда взявшейся силой я сжимаю челюсти на передней лапе дракона и рву на себя - она выдергивается из плечевого сустава с сухим щелчком, а он молчит... и даже не сопротивляется. Золотистый, блестящий бройлер. Мне хочется блевать от его мученического вида, мне до тошноты противно рвать на части настолько безропотное существо - я поставил бы его на полочку и сдувал бы с него пыль, как с редкого, но малоценного экземпляра... 

...надломленные ростки превращаются в перегной для здоровых и сильных. Так было всегда. Кто или что его надломило - ветер ли, буря, губы зверя или неосторожный шаг человека - никому не интересно. Мертв и все. Был - не стало.

Так ведь? Так?.. 

голос играет со мной в прятки раздаваясь эхом то тут то там

тихий и злобный как тысячи черных котов он держит меня в сознании и не дает упасть

С влажным чавканьем проглатываю вырванный из плеча кусок мяса - и хриплю от того, что и жевать, и глотать больно, очень больно, но эта боль, эта безропотная кровь отодвигают меня от точки невозврата еще на несколько шагов. Я хочу разорвать его грудь когтями, раскрыть как книгу, и увидеть его сердце: наверняка маленькое, как у цыпленка, и испуганно бьющееся где-то в глотке... я бы аккуратно вынул его - и сжал бы клыками; оно бы лопнуло, как дутый влажный шар, даря мне еще одну, очередную жизнь... 

Нависаю, с хищным рокотом разглядывая изможденного, израненного...

дддаааа буудет так

изможденного, израненного...

сознание возвращается медленно ведь мне приходится расталкивать локтями толпу рогатых теней

изможденного, израненного мной  Ф а й р в и н д а.

я падаю куда-то в бездну.

В голове звенящая пустота. Пустота заполняется мраком. Свистом чаек. Звуками моря. Солью. Болью. Боль заполняет каждый закуток темноты, каждую рану, каждый мой изъян. 

Свист чаек и привкус железа и соли, и на корне языка - черная горечь. Я... я...

убил его.

Смотря сверху вниз на поникшую голову, на потускневшую золотую чешую, я не верю в то, что Уильям может быть еще жив - и не верю в то, что он может быть мертв. Нет, так не бывает. Нет! Я мотаю головой, отступая на несколько шагов - в голове разрывается свето-шумовая, кажется, а брызги долетели мне даже до хвоста...

Я опускаю голову вниз и с тихим ревом, похожим на стон тигра, попавшего в ловушку, толкаю носом точеную морду. 

- Уилл... л... лльяммм?.. - больше выдыхаю, чем говорю - от попыток напрячь голосовые связки разорванную щеку сводит так, что впору зарыдать. 

Склонившись над раной на плече, касаюсь её языком, зализывая - и не могу отделаться от мысли, что это похоже на попытку починить разбитую антикварную вазу изолентой.

Меня окружили кости. Я хочу, чтобы Уильям умер. Чтобы слова, которыми он меня бьет, не боясь ни черта, ни ладана, застряли у него в глотке и умерли вместе с ним. Я бы похоронил их в пещере: Уильяма - в одной из кроватей, сложив вокруг лапник ливанского кедра... слова - в себе, в памяти. Никто бы о них не узнал, ведь себя бы я тоже оставил в пещере.

Лег бы, свернувшись калачиком, на каменном своем постаменте, и заснул бы - до конца мира или миров.

Он бьет меня кнутом, не боясь и не таясь. Я морщусь и страшно скалюсь, отступая, как цирковой лев перед огненным кольцом. Так бить могут только те, кому терять нечего. Я знаю.

Это страшное чувство, малыш.

Я хочу сказать ему, что мне жаль; я хочу сказать ему, что я не хотел, что я не знаю, что произошло, что без его помощи я бы уже лежал огромным дохлым марлином, усеяв пол чешуей. Я не видел его. Не видел. Меня отправили в угол моего собственного сознания, как провинившегося ребенка, а в это время вперед вышел тот, кому нельзя было выходить.

ты... мы бы умерррррли сдохли здессь

ты не нужен ему не нужен ни мерртвым ни живым ни сегодня ни завтррра никогда

он ненавидит тебя

Мне хочется перебить и ответить - нас. А точнее, тебя. Я помню, что Уильям звал меня. Слабый голос сквозь марево красного тумана - его. 

Киан.

Я иду за ним, как на коротком поводке - и морщусь от боли и воспоминаний... меня уже вели так однажды - на плаху. Но он пятится к выходу, а я иду за ним - крадусь на полусогнутых, плохо поддающихся лапах, склонив и вытянув шею, как побитая собака. Медленно, чтобы не напугать, тяну к нему морду, втягивая запах крови и пота; из горла вырывается какой-то гортанный вибрирующий звук, похожий на мурлыканье.

Позади обрыв, малыш. Тебе некуда идти, остановись, послушай меня.

Морской ветер кусает мне голову неожиданно сильно: судя по всему, куска щеки я просто-напросто лишился, и крупинки соли оседают на полосках сизого мяса, обнажающего моляры. Я морщусь, как от удара, и со вздохом отступаю от изможденного человечка, который мне на один укус.

У изможденного человечка в руках моя душа, и он рвет её злыми скрюченными пальцами, проклиная.

Мне хочется, чтобы он умер, захлебнувшись проклятиями. 

Мне хочется положить к его ногам собственное трепещущее сердце в качестве извинений. Или не в качестве... просто. Если бы я мог, если бы сердце было только моим, я бы сделал это.

Он проклинает меня - а на самом деле свое легкомыслие, наивность... мне от этого не проще ни на йоту. Надо мной сгущается невидимая черная туча - грозовая; рокочет и набирает силу, питаемая его ненавистью. Драконово проклятие - злая вещь, ой злая, малыш...

Поделом, впрочем.

Я хочу сказать, что мне жаль, что я виноват... но еще мне хочется сделать ему ответный подарок. Простой и почти изящный. 

- Н-нет “м-мы”, - выгнув шею, как кобра, шиплю. И от боли шиплю тоже. - Ес-сть я и есссть ты. Нет “мммы”, Файр... ррр... нд-сайиди. 

От попыток говорить кровь толчками выливается, тянется вниз, висит на подбородке сгустками. Вижу все еще мутно - как сквозь целлофановый мешок. Это хорошо, потому что я не хочу его видеть. Не хочу.

Я плохо, но все-таки слышу плеск воды - и это тоже хорошо. В водах средиземного моря не тонут даже дети, а такой, как Уильям, не тонет вообще нигде.

Поворачиваюсь и с усталым вздохом плетусь в сырой полумрак пещеры, волоча за собой тяжесть проклятия и собственной вины - и не видя, как проклятие обрело физическое тело, появившись крылатыми кляксами на горизонте.

Поделом, впрочем.

Отредактировано Kian O’Riordan (2021-12-12 18:42:10)