Шестнадцатичасовая смена и всего один труп в итоге — это ещё по-божески. В жизни Эми бывало и хуже: неделю назад смена длилась двадцать шесть часов, и трупов было больше, и всё не по её вине — к исходу дня привезли куски с пересечения Скрабс-лэйн и Хайт-Роуд, и сшить их, чтобы получить из неживого живое, так и не удалось. В этот раз им повезло, и из шести операций неудачей закончился лишь одна, последняя.
Мальчика, конечно, жаль, но в общем-то чёрт бы с ним — у него и так было мало шансов. В воскресенье Эми помолится за его душу, если доживёт сама, а пока ей нужно ехать домой и ложиться спать, потому что выходить на работу нужно уже через восемь часов.
Ещё три квартала, и Эми снова окажется в своей комнате на Чембон плейс. Четвертый дом, второй этаж, если повезёт — соседки уже нет. Утром можно будет сделать круг через Кинг-стрит и позавтракать индийской кухней, а потом — ещё одна смена и, наконец, выходные. Если, конечно, не выдернут. 
Серый форд Эми начинает глохнуть в начале Доллинг-роуд. Эми удаётся протянуть ещё до сто шестого дома, и, едва коснувшись аварийки, заглушить мотор. Идти, конечно, минут десять, но парковка на ночь обойдется немало, а услуги эвакуатора до ближайшего сервиса — ещё дороже, и, коротко обругав происходящее, Эми тянется за перчатками.
Одной нет.
Дьявол с ним — решает Эми и, зажав в зубах фонарик, лезет под капот так. Под капотом ожидаемо не видно ни черта.
— Дьявол, — удрученно вздыхает Эми, и фонарик ожидаемо проваливается вниз.
Хорошенькое пальто, урванное в последнюю черную пятницу, мазать жалко. Мёрзнуть тоже не хочется, но, прикинув возможные расходы на химчистку, Эми всё же скидывает пальто в салон, старательно избегая трогать его лишний раз грязными руками. Свитер, конечно, жаль тоже, но уже не настолько, и Эми погружается в раскрытые внутренности форда в лучших традициях своей работы.
Фонарик удаётся подцепить с третьей попытки. Уцепившись за край капота и едва доставая ногами до земли, со вновь зажатым в зубах фонарём Эми перепроверяет провода (в норме), ощупывает шланги (не текут). Самое вероятное — фильтры или свечи, но это надо лезть глубже, и хорошо бы с набором инструментов и при свете, и, конечно, имея под рукой замену.
— Дьявол, — повторяет Эми, предусмотрительно перехватив фонарик рукой, и выпрямляется, чтобы взглядом упереться в блондина на две головы выше неё.
И ещё разок, потому что теперь уже точно можно:
— Дьявол.
Отерев мазут по щеке, Эми вымученно улыбается:
— Чем могу помочь?

В добрых самаритян Эми верится слабо, и, хотя имя дьявола всуе она больше не поминает, на язык то всё равно просится. Назойливей молитвы в катастрофе, но Эми может справиться с этим. Эми делает глубокий вдох, ещё один: нужно взять себя в руки.
Третий помогает.
— Это очень любезно, — на выдохе признаёт Эми.
Ничего страшного. Добрые самаритяне, если и существуют, наверняка ведут себя хуже чертей — появляются из ниоткуда и там, где нужны, и один дьявол знает, как от них отвязаться.
К тому же, Эми в самом деле нужна помощь. Она отдаёт фонарь, стараясь не касаться чужой руки, но всё равно не выходит.
Прикосновение к пальцам — неприятное, конечно же. Эми в принципе пытается в последнее время никого лишний раз не трогать — это чревато.
— Спасибо.
В багажнике есть набор инструментов. Может быть, она успеет скрутить и просмотреть свечи — их менять дороже, чем фильтры, и хотелось бы знать, что они в порядке, иначе ещё половину ночи она будет думать, где взять денег, в то время как ей стоило бы поспать. И это всё замечательно и прекрасно, но дойти до багажника Эми не успевает.
Незнакомец зовёт её по имени, и первым делом Эми опускает голову вниз, к груди, где на халате обычно крепится бейдж. Бейджа, разумеется, нет.
На улице, разумеется, есть ещё люди. Заступится ли кто, Эми наверняка не скажет — ей доводилось помогать за столом над теми, кто заступался, и вряд ли в мире много желающих повторить их опыт.
— Эми, — мрачно соглашается Эми.
В уличном полумраке лицо незнакомца выглядит достаточно зловеще. Эми надеется, что у неё просто паранойя. С вероятностью в девяносто процентов они встречались раньше, и, хотя этот странный взгляд на себе Эми наверняка бы запомнила если не умом, то инстинктом, Эми вполне допускает, что просто забыла.
В последнее время она вообще старается забыть как можно больше, пусть даже не сильно в этом преуспевает.
— Откуда вы меня знаете?
Лезть внутрь машины — и поворачиваться спиной, — она не спешит. Она даже делает полшага назад, надеясь, что это будет выглядеть естественно.
Она наверняка сможет сбежать. Улица за углом куда более людна, чем эта, так что бежать ей придётся недалеко, ну и чёрт с ней, с машиной — не умирать же из-за неё.
Впрочем, проверить себя на паранойю проще простого, и Эми, снизу вверх одарив незнакомца уже второй натянутой улыбкой, старательно воспроизводит на лице тень облегченного узнавания:
— Мы с вами вместе ходим в зал, да?

Отредактировано Amy Clarke (2022-01-06 04:43:39)

Льюис Диттман. На слух звучит достаточно вкусно, а внутри не отзывается ничем, кроме содрогания, но Эми давно уже вздрагивает от шорохов и новых имён, потому что знает, что они с собой несут. Эми не будет записывать эту внутреннюю дрожь только на его счёт.
Эми нужен перерыв, и, может быть, психиатр, но она старается отвлечь себя на праздное. Фамилия кажется ей немецкой, и мужчина тоже похож на немца. Даже не на немца — на арийца, и что-то в нём есть от тех офицеров, которых показывали в кино с дурной стороны, хотя это, опять же, не более, чем догадка.
Эми не нравится. Эми не утешает даже идея, что они делят одну на двоих церковь и одного на двоих Бога, потому что Бог — последний, о ком она готова сейчас говорить. Ей стыдно перед Богом так, как никогда не было раньше, потому что она не понимает, не может объяснить, что делает не так, но она должна. В служении Богу нет места сумасшедшим, даже если история утверждает обратное.
— Не надо эвакуатор, — наконец, неуверенно отказывается Эми, — я проверю свечи и оплачу парковку, а завтра уже займусь ремонтом.
Свечи покупать сложнее, чем фильтры, особенно на эту модель.
— Спасибо.
Минус три часа сна как минимум, остаётся ещё три. Если день будет не сильно загруженным, после обхода можно будет вздремнуть в ординаторской.
Она справится.
Набор с инструментами (её подарок самой себе на день рождения) Эми пристраивает на краю капота. Закатывает рукава дальше, подбирает ключ и, приподнявшись на мысках, тянется глубже. Наконец, выдыхает:
— Я не думаю, что готова сейчас исповедоваться.
В эту церковь она ходит уже пять лет и знает всех, кто там служит. Идти к ним — хуже, чем идти к кому-то новому, а идти к кому-то новому — чудовищно страшно. Не потому, что признают сумасшедшей (это Эми знает за собой и так) — потому что вместо помощи ждёт лишь осуждение.
Господь говорит разными голосами, это верно, но дьявол не безмолвствует тоже, а Эми... Эми пока ещё справляется.
— Чуть левее, пожалуйста, — просит она, скручивая шайбу, и, словно не закончила, добавляет:
— Мои грехи с последней исповеди не изменились.
Люди ведь обычно каются в одном и том же. От исповеди к исповеди, нет даже необходимости слушать, чтобы быть уверенной в этом. Эми не уверена, что сумасшествие сойдёт за грех.
Сумасшествие не отпустить просто так, иначе лечебницы бы пустовали, и...
И?..
— И что вы имели в виду под "вдуматься в происходящее"?

— Мне не помогает причастие, — едва показывает зубы Эми, и в этом она не врёт.
Тело Христово не сделало её плоть крепче, кровь Христова не приблизила к вечной жизни и не уняла чудовищной жажды. Эми и сейчас хочется пить, но она знакома с этим рефлексом — так страх сушит горло, и ей всё время страшно.
Если она не справится с этим, её жизнь будет кончена. Она ляжет в лечебницу добровольно, потому уже сейчас она готова убить любого, кто прикасается к ней, лишь бы обрести уверенность, что хотя бы рядом с ним в её голове не появится ничего.
Эми боялась покойников раньше. Сейчас — обожает.
Скрутив свечу, Эми осматривает её на свет. Ещё горячая, но так и должно быть. Эта в порядке, осталось проверить ещё три и, если ей повезёт, виноват будет топливный фильтр. Сменить топливный фильтр — это недорого, хотя стоит признать, что волноваться о деньгах сейчас приятнее обычного.
Рутинные действия сейчас в принципе приятны, и, закручивая свечу обратно, Эми потихоньку успокаивается. Она ещё способна выполнять всё то же, что раньше. Она может работать, может взаимодействовать с обществом, даже если сейчас это общество — не то сошедший с небес, не то выползший из преисподней ариец с голосом сельского пастора.
Она всё может. Она справится.
Отчасти поэтому, получив приглашение, Эми не отшатывается в ужасе — растянутая над собственной машиной, она замирает, а затем рывками докручивает свечу обратно. Усмехается:
— Может, я для начала их вымою?
Это нормально. Он не более безумен, чем безумна она, хотя она, очевидно, безумна как Мартовский заяц.
Дать ему руку — это не слишком сложно, но для неё за этим стоит нечто большее. Есть ли это нечто большее для него, Эми не знает, хотя и чувствует — да.
Он тоже ждёт, и это ожидание нервирует их обоих.
Свеча на месте, дорогущий ключ щелчком предупредил, что достаточно. Нужно что-то решать и, оперевшись об остывающие внутренности, Эми выбирается назад и снизу вверх заглядывает Льюису Диттману в глаза. Молчит.
— Я не верю вам, — наконец, едва хрипло признаётся она, — кем бы вы ни были.
У дьявола тысячи способов сбить с пути.

У дьявола тысячи способов сбить с пути, а путь к Богу всегда один, и он состоит в смирении. Эми, как бы ни пыталась, от смирения далека, куда дальше, чем от любви к ближнему, потому что, будь в неё хоть на толику смирения, она бы стерпела без лишних слов и самоуверенность арийца, и его прикосновение к себе.
Она в самом деле пытается рвануться в сторону, одновременно грязной рукой накрывая его пальцы в попытке отцепить, и последнее, что она видит перед тем, как провалиться в темноту в его голове — это обугленные крылья.
Даже опалённые, они восхитительны, и бессознательной алчностью смертной Эми хочет их для себя.
Эми хочет их, когда падает вместе с ним, и это — свободное падение.
Это тоска и холод, это ужас вечности, но это свобода, какая она есть на самом деле, и она бесконечна.
Боль бесконечна, даже если тот, кому она принадлежит, забыл о ней.
Эми всхлипывает, тянется носом к собственному плечу, не замечая, что ногтями рвёт белую кожу под рукой. Лицо искажено не ужасом — агонией, и она готова кричать, но крик стынет на языке, как стынет в жилах кровь.
Дьяволу свойственно принимать разные облики.
Бог никогда не попросит нарушить его заветы.
Эми не знает, кто из посланников перед ней. Эми ещё слишком больно, и эта боль не проходит.
— Бедное дитя, — чуть слышно шепчет Эми.
Ей нужно вдохнуть, научиться дышать заново. Вдох, другой, третий — рано или поздно станет легче.
Во взгляде, поднятом к назвавшему себя Льюисом Диттманом, боль тает не сразу. Осознание приходит на смену боли, и Эми криво, неровно усмехается чужим словам:
— "Ворожеи не оставляй в живых".
Каковы шансы, что она просто спит?
Если это лишь сон, ничто не помешает ей поддаться искушению, но, если нет...
Неуверенно, но Эми ослабляет хватку, мажет ладонью под чужую руку, вкладывая свои пальцы в его. Пусть покажет. Хуже, чем есть сейчас, уже быть не может, а, как только он уйдёт, первым же кэбом Эми отправит себя в отделение не столь отдалённое.
Она ведь уже сошла с ума. Со стороны, должно быть, смотрится забавно.
Но перед тем, как назвавший себя человеком уведёт её за собой, Эми нужно знать ещё кое-что:
— А он простит?
Бог прощает всё, так говорят. Эми уверена, есть исключения.

Увиденного достаточно, чтобы сойти с ума, но Эми уже перешла эту черту, и взирает на рай без удивления. Трепет, восторг, священный ужас и слёзы покаяния — в её душе слишком много всего, но удивлению места уже нет.
Она плачет, уже не таясь и сама не замечая того.
Слишком много света для человека. Слишком много мира. Эми нельзя простить уже только за то, что она это видела.
Эми должна быть отправлена в ад за то, что она видит дальше, и ей нечего сказать тому, кто сопоставляет себя с человеком, кроме горькой банальности:
— Пути Господни неисповедимы.
Она поправляется быстро, усмехается так, словно ей всё ещё больно:
— Так говорят.
И всё же, она может понять и жертву, и принесшего её. Не постичь, безусловно — понять на своём мелком, человеческом уровне, что порой цель оправдывает средства, и существует какой-то высший план для всех страданий. Бог ведь не посылает испытаний, что люди не способны выдержать.
Так вот это Эми выдержать не способна.
— Верю, — соглашается она криво и дёргает лопатками, где никогда не будет крыльев, как бы те ни зудели. — Я могу даже поверить, будто истина в том, что я ведьма, а ты снизошёл ко мне с высшей целью, и цель эта далека от того, чтобы славить Господа.
Поверить в это не слишком сложно, если сделать всего одну поправку, и эту поправку Эми, наконец, готова принять: она в самом деле сошла с ума. Терять больше нечего, так что какая разница?
— Но знаешь, — Эми тускло усмехается, накрывает держащую её ладонь второй, едва пожимает, — ещё говорят, что Господь прощает всё. Если и не у меня, то у тебя может быть шанс.
Магдалина же отмолила, хотя, конечно, Магдалина была человеком. Эми тоже не ведьма — Эми слегка сумасшедшая, но при хорошем лечении это пройдёт.
Этот вечер рано или поздно закончится, и она оплатит парковку, закроет машину, напишет на работе, что в ближайшие несколько недель её не будет, а затем вызовет себе такси и отправится туда, где ей самое место. Ей давно уже пора было это сделать, но она всё пыталась и пыталась сказаться нормальной хотя бы в своих глазах.
Из христианских грехов, пожалуй, гордыня была ей ближе всего — пришло время искупить ту смирением, но сначала...
— Чего ты от меня хочешь?

Отредактировано Amy Clarke (2022-01-08 00:01:51)

Дьяволу свойственно принимать разные облики, говорить разными голосами, в то время как Бог всегда един, и его воля — константа. Эми всё ещё плачет, глядя в глаза стоящему рядом с ней, всего лишь человеком, и по его улыбке, наконец, начинает понимать.
Это понимание не изменит ничего ни для неё, ни для него — если она ведьма и не сошла с ума, ей должно быть прислужницей дьявола, а если она сошла с ума, то в своём сумасшествии она ведьма, и ей всё равно должна стать прислужницей дьявола. Эми стоило бы принять это со смирением, и она едва поводит плечом в ответ на вопрос "почему":
— А разве не ты только что пытался показать мне, как Он жесток к своим детям?
Она ведь видела это. Он заставил её увидеть это, и она никогда уже не сможет этого забыть — просто потому, что всегда знала это и до него, что бы ни говорили о любви Господа к Иисусу в каждой церкви на этой земле. Эми видела Его жестокость не только в жертве Его сына — почти каждый день в больнице, на своей работе, доходя порой до исступлённой надежды, что ужас происходит не по воле Его, не по Его допущению — по Его незнанию, даже если в каждой церкви на этой земле говорят что Он всеведущ.
Надеждам Эми не суждено было сбыться, и она больше не надеется сейчас. Господь всеведущ, она знает это, а значит, Он знает, что она собирается сделать. Она всё ещё плачет, наконец, заметив это, но теперь её слёзы не имеют никакого значения.
Никогда не имели, как и она сама, и Эми нервно усмехается:
— Разумеется, я сошла с ума.
Она начала сходить с ума задолго до этой встречи, и то, что происходит сейчас — лишь конечная точка.
Кроличья Нора, наконец, закончилась, и Эми уже лежит на самом дне, готовая в любой момент поднять голову и увидеть на столике ключ и бутылочку с надписью "выпей меня". Эми с детства знает, что из этой сказки нет выхода — только через Страну чудес, только через пробуждение на Суде.
Её ждёт очень долгий путь.
— Только это ведь ничего не меняет, не так ли? — добавляет Эми к своей усмешке. — И ты, и я уже здесь, и вряд ли ты оставишь меня в покое, если я скажу тебе "нет". В комнате с мягкими стенами меня ждут уже почти что два месяца, так что могут подождать ещё.
Завтра она отправится туда сама, и кто знает, вдруг на одном из пузырьков с пилюлями тоже повиснет ярлычок "выпей меня"?

Это было бы очень здорово, если бы тот, кто называл себя человеком (но только не рядом с ней), был всё же прав в своём утешении. Если бы Эми хотя бы минуту позволяла себе надеяться, она стояла бы на коленях день и ночь, замаливая грехи, в которых не было её вины, но...
— Не могу.
Очень сложно каяться, когда не чувствуешь себя виноватой. Даже если знаешь, что от тебя этого ждут — и что от тебя ждут именно этого, и только этого и будет достаточно. Нет смысла лгать тому, кто видит и знает всё.
Вины Эми в её сумасшествии нет. Она никогда не просила и не искала, она никогда не хотела быть не такой как все, и единственное, за что ей стоит каяться — это за то, как она повела себя после.
Она в самом деле хотела убить человека за то, что, как ей показалось, он мог видеть её глазами. Ей стоило бы направиться в лечебницу ещё в тот вечер, но она предпочла сделать вид, что ничего не было. Она сама отказалась от пути, что так упорно предлагал ей Господь, но больше она с него не свернёт.
Теперь, когда у неё есть цель, уже не имеет значения, как быстро она её достигнет. Теперь, когда у неё есть понимание, незачем держаться за остальное.
— Меня зовут Эми. Эми Кларк. Я могла бы стать хорошим врачом.
Она хотела стать хирургом, потому что хирургия — это не командная игра. Это игра со смертью для одного, и тот, кто лежит на столе хирурга — не более, чем сданная колода на один раз.
Может быть, однажды на столе Эми спасла бы человека, который через год выпустит на свободу смертельный вирус. Пути Господни неисповедимы, и, если ей нужно принести в жертву себя, чтобы спасти остальных — она сделает это. Жаль, у неё нет уверенности в том, что она платит своим будущем ради чужого.
Хорошо, что у неё нет этой уверенности, потому что гордыня — смертный грех, и в жизни Эми самый частый. Этот грех с ней даже сейчас, и она знает об этом, но она всё равно не отнимает своей руки у того, кто называет её человеком.
— Я хотела стать лучшей в своём времени, но для этого мне нужно было оставаться нормальной. Гордыня — бич любого хирурга, хотя, конечно, я надеялась, что Господь накажет меня как-то иначе.
Не подпитывая её осознание собственной исключительности, например — и не выворачивая его наизнанку до неузнаваемости.
— То, сошла ли я с ума, или в самом деле, как ты сказал, ведьма, уже не имеет значения — Господь ясно дал понять, что наверху меня не ждут.
С пониманием этого проще смотреть на вещи. Если Господь отказался от неё, он сам не оставил ей ничего, кроме страха.
— Так что ты прав, мне страшно. Мне было страшно каждый раз, когда я оказывалась в чужой голове, потому что мне казалось, что на это время Господь оставлял меня. Но, раз уж он оставил меня совсем, терять мне нечего.
Сумасшедших церковь порой зовёт одержимыми, а ведьмам и вовсе положено быть прислужницами дьявола.
И хотя Эми представляла себе магию как-то иначе, кто знает, вдруг ей ещё придётся летать на метле и с хохотом кидать в котёл сушёные крысиные хвосты? Может быть, она проделает это в своей палате, потому что ведьма она или нет — она должна быть изолирована. Ради общего блага.
Она даже в этом найдёт способ гордиться собой.
— Ты пришёл ко мне, уже зная, кто я. Я видела, как ты падаешь, и видела, откуда ты упал. По закону жанра мне должно тебе служить, так что у меня к тебе всего один вопрос: чего ты от меня хочешь?

Отредактировано Amy Clarke (2022-01-10 01:01:45)