Киан не похож на живого. Киан похож на мертвого — и он уже где-то очень далеко.

Киан где-то очень далеко - за завесой сигаретного дыма не видно пробивающейся на висках седины. Киан где-то очень далеко за больничными стенами. За блеском стерильных и горячих - запах чистоты только-что-из-автоклава - инструментов. За потертыми справочниками, стоящими целое состояние.

Спуская десятки, сотни фунтов на очередное платье, Карен, наверное, понятия не имеет, что их можно потратить с куда большим толком. Например, на справочник Гарднера по эндокринологии. На эндокринологию ему, в общем-то, плевать. 

Но и на платья - тоже.

И на... 

Ага. 

В смысле, нет, что вы! Он любит её. Она - незаживающая язва на нёбе. Нет-нет забудешь, а потом хлебнешь горячий кофе, или просто дотронешься языком - и ноет, ноет, ноет. Ноет, что они не выходят дальше ближайшего супермаркета. Что их погребли под счетами, и скоро они будут подстилать их в коробку из-под холодильника, чтобы было теплее спать - потому что квартиру заберут. Что собака воняет и воет, воет и воняет, изредка прерываясь на уничтожение мебели. Что ей одиноко. Что их брак - ошибка; дескать, они были молоды, горячи, и просто нажали на красную кнопку, как плохо дрессированные мартышки, а вместо эльдорадо из тропических фруктов их облили мочой. 

Ныла. В какой-то момент перестала. Это удобно... и тревожно. Мистер О’Риордан ловит себя на мысли, что ему страшно комфортно жить так: молча, делая вид, что ничего не происходит, доставать из шкафа выстиранные и выглаженные рубашки, а из холодильника - остывший ужин. Никаких претензий. Никаких вопросов. Даже разговоров - никаких.

Вместо того, чтобы разобраться в происходящем, Киан поступает как настоящий мужчина: бежит в панике. Прячется за хирургическим халатом, за дорогаябудупоздно, за подайте бильроты. Бильроты подают прямые, а он имел в виду изогнутые. 

Злится, даже почти срывается. Почти. 

Когда-то она приходила сюда, наблюдала за ним со смотровой, пока он оперирует. Он не поднимал головы, не бросал на неё ни взгляда: перед ним, черт возьми, пациент, дорогая, подожди. Карен ждала. Один мешок с требухой сменялся другим. Переломы, внутренние кровотечения, разорванная печень. Проникающее ранение грудной клетки. Свистящее бледно-розовое легкое. 

У него на вскрытии не будет бледно-розовых легких, потому что он закуривает, просыпаясь, а докуривает уже поздно ночью, водя Касатку взад-вперед по мостовой. Законопослушно собирает дерьмо в биоразлагаемый пакетик и выкидывает в соответствующую урну.

Вот бы все происходящее можно было так же - в мешок и в мусор. В черный-черный плотный пакет.

Он помнит про годовщину и бронирует столик. Заказывает цветы, которые медсестра ставит в вазу в его кабинете. Он говорит, что это несерьезно: среди пациентов могут быть аллергики. Цветы переезжают в ординаторскую. Стрелка часов переезжает на деление, на два. Три.   

За проникающим ранением грудной следует огнестрельное - в живот. 

Именно живот сводит у Киана, когда он не находит её в ресторане. Когда она не отвечает на звонки. Когда он стоит, как полный кретин, с букетом ощетинившихся на него цветов. Когда закуривает, а его просят отойти подальше, например нахуй отсюда, потому что здесь не курят. Когда такси не останавливается. Когда автобусы уже не ходят. Когда Карен нет нигде, будто и не существовало её никогда.

О, нет, знаков её присутствия предостаточно: чертовы журналы, волосы в сливе раковины, одиннадцать флаконов парфюма, немытый стакан из-под сока на столе. Знает ведь, что его это раздражает? Конечно. Одежда на месте; джинсы висят на стуле, в домашней кофте Касаточка прогрызает новые дыры, ведь Карен - многорукий Шива, ей мало двух рукавов. Крошки на столешнице царапают взгляд. 

Нет её извечного силуэта в кресле - в воображении Киана она вросла в него и сама стала элементом простенького интерьера. 

Нет ни смс, ни любого другого знака, по которому можно было бы понять, что все хорошо. На записку можно даже не надеяться: Карен не из этих. И Киан - не из этих. Или ему нравится так думать. Те, эти... если бы можно было разложить людей по каталогу, все было бы сильно проще.

Он работает, как проклятый. Она сбегает, как грязь, на которую полили водой. Киан ставит цветы в вазу. Киан закуривает. Киан переодевается, опускаясь в её кресло. Вообще-то оно ему тоже очень нравится. Еще ему нравится думать, что её сбила машина. Поезд. Огромный хренов нефтяной танкер, неведомо как оказавшийся на суше в центре Лондона. Он бы охотно примерил на себя шкуру скорбящего вдовца. Он бы принимал соболезнования, пустил бы пару слезинок, и никогда-никогда больше не виделся бы с её родителями. 

Хлопает себя по губам тыльной стороной ладони. Крамольные мысли. Он её искренне любит и ждет, потому что он хороший муж и, возможно (кто знает? пути господни неисповедимы), хороший будущий отец. У них должно быть все в порядке... с этим. Не как у очередной подружки Карен.

Если Творец всеми способами дает понять, что не стоит тебе размножаться и оставлять свой след на бренной земле, может, надо его послушать, а, Дейзи, мать твою? Доиграешься. Будет так, как должно быть, и никак иначе, и ничерта тебе не изменить.   

Когда ключ поворачивается в замке, он просыпается: на щелчок подрывается Касаточка, клацает по полу нестриженными когтями, что-то умильно ворчит и ноет, ноет, ноет, зарываясь носом в её холодные колени, затянутые в капрон. У Киана урчит в животе, першит в горле и в глазах будто стеклянная крошка. Карен пахнет улицей после дождя. 

- Ты хотя бы взяла зонтик? - хрипло спрашивает он, пытаясь сесть в кресле так, чтобы спина ныла поменьше. Позвоночник отдается серией громких щелчков. Киан напоминает сам себе автобота (или десептикона) из дурацкого, но зрелищного фильма, который они смотрели вечность назад. - Где ты была? Я звонил раз двадцать, милая. Тебя видели в ресторане. Ты не могла меня дождаться? Просто отпад.

Он закрывает воспаленные глаза. Шарит рукой по журнальному столику в поисках сигарет. Щелкает зажигалкой. Пауза, которая должна означать перемирие. Но они же и не ссорятся, так? Перемирие - это когда ругаются с дешевыми спецэффектами вроде битья тарелок и проклятий. Это не про них... последний месяц или два. 

- Я переживал. Ты замерзла? 

Зажимая сигарету зубами, поднимается наконец-то с кресла - тяжело и скрипуче; подойдя, протягивает руки, предлагая помощь с плащом. 

Этот жест должен был случиться в ресторане. Киан не виноват, что он не случился. Он многословен, как провинившийся. Но он, вообще-то, ни в чем не виноват. Люди не выбирают, когда умирать. Им плевать, когда у него выходные, день рождения или... 

-  С годовщиной. Мне жаль, что так вышло, - передергивает плечами.

Отредактировано Kian O’Riordan (2022-02-23 20:12:20)

Когда-то им было хорошо вместе. Не до звезд в глазах, конечно, не до бабочек в животе, и даже не до мурашек по коже, ничерта - просто... приемлемо. По крайней мере раньше от того, что они находились в одной комнате, воздух не искрился - и речь отнюдь не об искрах страсти. 

Она хочет сделать ему трепанацию черепа тупой десертной ложкой. Или рожком для обуви - если побрезгует пачкать фамильное серебро.

Он хочет спрятаться от неё и всего, что она олицетворяет, под стол. Накрыть пледом, как в детстве, и сообщить всему миру, что это - его вигвам. Мистер О’Риордан в домике! 

И в глубоком психозе.

Она клюет его в щеку, и на секунду ему кажется, что они только что вместе вернулись из ресторана: он открыл ей дверь кэба, подал руку... она цедила шардоне, он - воду. Он все время говорит об их старых добрых временах, припечатывая камнем вины: дескать, были мы, мы, мы одни против всего мира, ми-ла-я... Старательно отгоняет от себя мысль, что все чувства Карен к нему вызваны уважением к прошлому и напоминают далекое эхо фейерверка. Она смотрит на него, как на уничтоженного временем плюшевого мишку: мех вылез, лапа висит, о пуговицу-глаз тушили сигареты, и теперь она оплавлена. Выкинуть - жалко. 

Он здорово смотрелся в дуэте с Барби. Красавица и чудовище. 

В ресторане, из которого они вместе не-вернулись, Карен говорит и говорит. Жалуется на жару. На холод. На отсутствие скидок. На то, что диор перевыпустил её любимый парфюм, и теперь он совсем не тот. Вскоре Киан перестает вслушиваться. А она все говорит: жалуется, рассказывая о себе, оправдывая себя, любуясь собой - и нагоняет скуку и дремоту.

Киан, ты слушаешь?

Да, дорогая.

Он тайком давит зевоту и кидает взгляд на часы. Она искренне наслаждается вечером в обществе шардоне, странной еды, услужливых официантов и его, Киана, ушей, вставляя в них так, что на гланды давит.

Вставляла. 

Теперь она сама по себе. Клюет его в щеку и проскальзывает в ванную - Киан слышит щелчок замка, похожий на бескомпромиссную точку; со вздохом поднимает с пола плащ, осторожно отряхивая и устраивая его на вешалке, а вешалку - в шкафу, пахнущем стараниями Карен какой-то ерундой вроде лаванды. 

Ему нравится, что его пальто пропиталось этой дрянью. 

Может быть, когда-нибудь он даже об этом скажет. Восемь лет назад ей не нужны были слова. Потом она начала требовать их так много, что ему хотелось лизнуть ледяной столб. 

Теперь слова ей снова не нужны. И он - тоже. 

- Пожалуйста, - отвечает негромко, - Всегда к твоим услугам. 

Киан убирает туфли на шпильке подальше от собаки - потому что Карен не посчитала нужным это сделать. Моет и убирает посуду, потому что Карен не посчитала нужным это сделать. Отбирает у Касаточки останки одежды, протирает стол, отодвигает стулья от кухонного стола на три сантиметра каждый и выставляет их под прямым углом. Расставляет ложки в лотке согласно размеру и назначению.

Перемывает их еще раз.

Потому что она не считает это чем-то важным. Потому что ей все равно. А ему - нет.

Протирает столешницу. Потребность сделать хоть что-нибудь отдается противным зудом в суставах и, кажется, не отступит, даже если Киан будет всю ночь разгружать уголь. Он моет чертову пепельницу, потому что он молодец. А Карен - нет. Затеял бы уборку, если бы не глубокая ночь. Он открывает окно настежь: наверное, в ванной по полу стелется сквозняк. Может быть, Карен даже зябко. 

Он надеется на это, на самом деле. 

Пусть ей будет холодно. Пусть простудится, будет лежать в кровати в конфетти из бумажных салфеток и гнусавить, и жаловаться, и жаловаться, а он будет гладить её по немытой засаленной макушке и снова ощущать себя частью их жизни. 

В марте обледеневших столбов не найти.

Он подхватывает небрежно брошенный махровый халат и осторожно стучит в дверь ванной. Касаточка отзывается на стук лаем. Киан отзывается на лай легким пинком.

- Карен, ты забыла халат, - говорит в закрытую дверь громко ровно настолько, чтобы его было слышно за шумом воды. - Впрочем, это же ты, да? Ты всегда что-нибудь забываешь.

Неловкая улыбка, которую никто не увидит. Он пытается разрядить обстановку, засовывая вилку в розетку. 

- Я могу войти?.. - Киан мысленно считает до пяти, а потом ныряет в ледяную воду, в которую ему нырять совершенно не хочется. У него холодит и сводит пальцы, першит в горле и... - Нам нужно поговорить. А ты наверняка в ванной часа на два. 

Он думает, что двух часов ему хватит, чтобы снова стать хорошим - ведь они столько прошли вместе, да?

- Могу принести тебе вина. Или чай, - зевает в тыльную сторону ладони.

Карен плещется в ванной. Карен - маленькое лох-несское чудовище: над водой торчит одна голова. Снимок очень плохого качества, никто так и не понял, что это было и было ли вообще. Наверное, не было, ведь весь мир приснился собаке, у которой туговато с воображением.

Чу до ви ще. 

С гладкой, как шелк, кожей. Ему приходит в голову, что у нее этой кожи очень мало. Хватит на полтора барабана. Ну, может, на два от силы. Два отличных тугих барабана из эталонной человеческой (?) кожи. WWF душу бы за них отдал, но Киану не нужны души женщин, детей и больных разумом; он с удовольствием оставил бы барабаны себе.

Они удобны. Они молчат, пока их не трогаешь. А когда трогаешь, говорят ровно то, что тебе нужно.   

Иногда ему кажется, что он просто проглотил не ту таблетку.   

Иногда ему кажется, что Карен ему изменяет. 

Иногда ему кажется, что с ним что-то не так, потому что эта мысль не вызывает в нем большого отклика... даже неясная, даже маячащая где-то на подкорке, еще неоформленная - не вызывает. Выберется она из глубины, оформится, найдет себе подтверждение, и что?

И ничего.

Ничего кроме брезгливости, смешанной с отвращением. И... чего-то еще, неопознанного, незнакомого на вкус. И то - чуть-чуть того, чуть-чуть этого... все еще недостаточно, чтобы снести дамбу.

Что больший грех - измена или развод? Аборт или скотоложество? Самоубийство или непослушание родителю?

Вам курицу или рыбу?   

Иногда ему кажется, что в нем просто нет воды. Каменная, идеально отесанная дамба, стоящая в пустыне. Блестящая на солнце зеркальным блеском. Отполированная песком. 

Нахер, в общем-то, никому не нужная. 

На самом деле он не хочет заходить. Он хочет уйти спать и чтобы его не тревожили. Благослови Творец создателя матрасов с независимыми пружинами! Он хочет утром выпить кофе на голодный желудок и позавтракать уже в больнице: все его мысли будут о предстоящем операционном дне, и не придется... 

Не придется что? Заполнять долгие неловкие паузы? Он и так этого не делает. Потому что не чувствует неловкости. Не придется поддерживать утреннюю беседу? Он и так давно не утруждается. А Карен давно не встает, чтобы его проводить. 

Никаких поцелуев в щеку перед уходом. 

Он никак не превращается в принца.

Киан вешает халат на положенный ему крючок - третий слева. Он осторожно опускается на холодный кафельный пол. Теперь они почти на одном уровне. Чуть выше плинтуса. 

- Что?.. - непонимающе моргает, складывая локти на бортик ванной. От воды пышет приятным жаром. Каждый раз, принимая ванную, Карен приучает себя к кипящим котлам. Киан не осуждает. Киан всегда был за превентивные меры. - А, нет. Рак у отца. Моего. Не помню, говорил ли. 

Молчит - не то растерянно, не то просто собираясь с мыслями. Пауза его не смущает, как обычно.

- Полгода, думаю. Едва ли это операбельно. Ты же в курсе, что онкологические заболевания не наследуются? Можно унаследовать мутацию. Надеюсь, - надеюсь на рак легких, если честно, - отец со мной так не поступит.

Улыбается - криво, натянуто. 

Он не хочет здесь быть. 

Честно говоря, он не хочет быть вообще. 

Лучше бы Карен выбрала чай. Киан бы делал его долго. Может быть, часа два. Он осторожно опускает пальцы в горячую воду - полфаланги, не больше. Раздраженную кожу щиплет. Раздраженную Карен - тоже. Не то чтобы это было его целью, но.

Тон у него примирительный и очень-очень ровный - как у хорошего, доброго врача, рассматривающего душевнобольного сквозь толстые линзы очков.

- Ты же знаешь, что я не просто так... - не пришел, - опоздал. 

Шевелит пальцами. Вода булькает. Вода шумит. Он не хочет ее выключать, потому что тогда будет слишком тихо.

- Ты же понимаешь это. Правда. Так в чем дело?.. 

Он подается вперед, облокачиваясь подбородком о ладони, сложенные на бортике ванной. О, чуть облуплено. Он и не замечал. Надо будет поправить. 

Слишком много пены, Карен. Надо было выбрать соль.