- Овечка, овечкаааа, ягне-нооо-чек, - напеваю, пока маленькая нежная тварюшка блеет и ноет, изредка лягая меня крохотными блестящими копытцами. Перебираю пальцами черные кудряшки, удерживая ягненка, пытающегося боднуть стекло. Красивая тварь, а достать-то как тяжело... - Овечка-овечкаааа, выйди на крылечко, ааа-а там вооолк, зубами... - сжимаю пальцами скакательный сустав и несильно шлепаю Рафаила по плечу раздвоенным копытом, - Щщщелк. Клац. Клек! 

На рукаве пальто остается пыльный след. Смахиваю прилипшую к нему соломинку, смеюсь. На самом деле смеюсь я почти беспрерывно примерно с момента, когда... ну, я не знаю, как это назвать. С момента, когда решил провести ритуал? Когда сам себя убедил, что этот дрянной и опасный обряд нам остро необходим, и кто, если не я, проводивший его единожды в жизни? Или когда лежал, разморенный, уткнувшись в горячее с испариной плечо Эдди и сплетая свои пальцы с чужими - а он, Эдди, курил, глядя в потолок, и мы щурились на дым, и говорили, шептали, шептались..? 

Я не знаю. И не знаю, замечает ли Эдди, что смеюсь я иной раз нервно, потому что затея наша просто кабзда какая для меня нелегкая... 

Даже для меня - без ложной скромности. А я, черт возьми, хорош. Лучше многих. И многие это признавали, и многие звали - с собой: учиться, учить, вести; почитать чужих богов и быть почитаемым - как живой божок с венцом из ветвей и перьев. Ведь мне все давалось легко. А я - не шел на зов, просьбы и мольбы, хоть жизнь волоком тащила меня через соблазны. Оставался - синицей в руке, журавлем в небе. 

Когда пальцы наши сплетаются, понимаю - воздалось... полторы тысячи лет в снегу - и влажное горячее плечо, которое можно кусать. Этот контраст рвет мою память на неравные половины. Я бы рад забыть, но... в снегу было так холодно, Эдди. Я хватал воздух синими в красных брызгах губами, а ты ничем-ничем не мог - не хотел - мне помочь.

Тогда...

Теперь, отряхивая крылья-плечи-волосы от изморози, я шагаю в открытое для меня окно и ныряю под нагретое одеяло, пряча холодные ладони ему под бок, и хихикаю-клекочу на недовольное мычание, и утыкаюсь холодным носом в его нос - теплый и сонный. Спи, спи, я принес тебе блестящую обертку от тоблерона и светящийся в темноте купон на кофе. Завтра рано вставать.   

...опускаю ягненка на еще промозглую, покрытую сизой травкой землю, и придерживаю за холку, чтобы не рванул с места. Чшшшшшш!.. Привязываю его за собачий ошейник к ближайшему кустарнику. Надеюсь, не вывернется. Магией мне его трогать не хочется, и тем более не хочется, чтобы до него дотрагивался магией Рафаил. Хоть mon ange и явно подрастерял в белизне пальто с перерождением, но чудо божье есть чудо божье... а то, что я хочу сегодня сотворить, явно не про Бога, и его вмешательство мне совсем-совсем не с руки. 

В конце концов, у каждого мага, у каждого завалящего ведьмака, да даже у оборотней - свой почерк, свой вкус, свой цвет. Вплетать волшбу Рафаила в мою - все равно что тонкую арабскую вязь пытаться угнездить в рубленное руническое письмо. Не перекликается, перекашивается, спорит; сила шипит и ведет себя мерзко: в раскаленное масло плеснули воды.

Ненавижу такое. И чужую непрошенную магию - ненавижу. Раздражает. Если могу подавить инородное вмешательство, смять и выкинуть - делаю без малейшего сожаления. Если не могу - шиплю: Рррррафаил, пожалуйста, блллять...

Да, все так. Смотрю, как Эдди поливает сложенный большой шалаш жидкостью. Совсем одурел, что ли? Розжига вокруг - завались, да и в сумке предостаточно газет, которые все равно никто не читает. Ллладно, может, так и быстрее... но все равно - мне не нравится.

Я нервничаю. Копаюсь в сумке, разгребая свои сокровища... нож, дважды сломанный, дважды перекованный - тупой и с зазубринами, им едва можно разрезать масло; найденный на дороге ржавый рыболовный крючок - черт знает сколько берегов и пристаней я облазил, чтобы его именно найти, как велено; продетая в него нить из веревки, которой связывали покойника - я даже комментировать ничего не буду... много, много всего. Грубую толстую нить с крючком осторожно, крест-накрест обвязываю вокруг запястья, и так же, крест-накрест - вокруг ладони, пропуская её конец через середину перекрестья. Между средним и безымянным пальцами висит крючок, как маятник, и тускло блестит, и кажется мне - а я знаю, что не кажется, - что тяжелеет, напиваясь из меня силы...

Если магия стихийная и боевая просты и требуют всего лишь затрат сил и какой-никакой концентрации, то в артефактной и ритуальной нет мелочей: дьявол - в деталях. Место, дата, время, фаза луны, вид дерева, даже направление ветра - и то важно. Недовольно кошусь на жидкость для розжига. Ладно, ладно... если место и время меня устраивают, то с датой - не лучший выбор: не худший, не лучший... никакой. Я бы предпочел зиму. Я всегда предпочитаю зиму. Или осень: самайн подошел бы идеально. Можно было бы подождать пару недель до солнцестояния, но... чувствую, что ни Идунн, ни Эостра не были бы благосклонны ко мне.

Они - про живое, а я - мы - про мертвое, да воскресшее против законов природы. Покровителям весны, ручьев да зелени с нами не по пути.

Да и черт бы на них.

Смеюсь.

Расстегиваю пальто и ежусь: не жарко. Подшагиваю к костру; повторяя жест Эдварда, вытягиваю ладони и впитываю жар, забирая у огня чуть-чуть: он течет от кончиков пальцев к сердцу, сворачиваясь там кольцом и разгоняя кровь по жилам. Кажется, моя температура поднялась на добрый градус, а то и полтора по Цельсию. Огонь отбрасывает на лицо Рафаила причудливые тени. В огне его черты кажутся еще острее. Глаза - почти черными. Он смотрит на меня, я на него. 

Искра, буря, безумие.

Я показываю язык.

- Костер совсем разучился разводить, а, а, душечка? - качаю головой, когда небольшое полено обваливается вниз, прогорев в середине. На самом деле мы оба знаем, что это - полная ерунда. Шалаш горит ярко и жарко, но быстро прогорает. - Запаси дров, я понятия не имею, сколько времени это все займет. Не давай костру гаснуть, ладно? 

...иначе на чей свет мне идти, на твой, что ли? эдак мне никогда не выбраться. Молчу. Отойдя от костра в темноту, облизываю и поднимаю палец, кручусь на месте, ловя потоки воздуха. Северо... северо-западный. Ладно, уже неплохо, неплоооохо! Джара, мой старый учитель поневоле, ненавидел ветер с восточной стороны - говорил, все дерьмо с востока, и юг тоже говно, и, впрочем, все оно однохренственно, но востоооок...

Скидываю пальто на сумку. Ветер тут же забирается под толстовку, но угольки костра тлеют в груди. Все равно приятного мало. Стягиваю и толстовку тоже, оставаясь в одной футболке. Бллля, так-то вообще не жарко, но рядом с костром вполне терпимо. Кошусь на Эдди, который рассматривает меня так внимательно, будто у меня во лбу вырос рог - или даже два. Сложив пальцы, провожу ладонью над костром, будто отсекая взметнувшиеся к руке языки. 

- Давай-давай, не спи, а то замерзнешь. Сними... хотя бы верх, ага? Найди место, где тебе удобно сидеть - в кругу костра. Чтоб и огонь поко... - осекаюсь, - ..подкинуть дров, и не двигаться особо.     

Из костра на меня смотрят яркие угли-глаза. Взрываются с тихим треском. Лес затихает. Тени ползут ближе, тянут черные лапы-лапники. Я не боюсь их. Им надо меня бояться. Чшшшшшш. Из травы на меня смотрят жухлые глаза. Время. Время подходит. На листьях - глаза, дрожащие ресницами, подмигивающие, щурящиеся. Ягненок тихо блеет. Полно, полно, все там будем, душечка.

ты тоже так думал, а?

Чшшш. Не сейчас. Маятник-крючок покачнулся, почти неприятно врезаясь нитью в ладонь между пальцами. Хочу смотать его и зацепить, чтобы не пораниться и не поранить; он - не хочет. Ай рано его достал, поторопился, ра-нооо ра-но два барана посту-ча-ли в ворота...

Та-та-та. 

Время, время. Кружу по поляне, не находя себе места; зудят мышцы, зудят кости, зудят десна. Я как героиновый, мать его, наркоман. Подкидываю в ладони нож, опуская его в глубокую щербатую чашу из дерева.   

Волос бладхаунда, опаленный, - выдергиваю волос из затылка, комкая-обвязывая вокруг нити. От жара он скручивается и едва не рассыпается. 

- Верх полностью, душечка, - касаюсь его пальцев, измазанных в саже, левой рукой, и легко щекочу ладонь. Отставляю правую, повязанную, вбок, держа на весу. Он, наверное, откровенно хохочет надо мной про себя. Пусть, пусть: не вслух, и ладно. - Погода - дерьмо, но у меня кое-что есть, а?   

Касаюсь пальцами его груди - через одежду; отдаю большую часть жара. Становится зябче, но я возьму еще.

Черный агнец переступает на тонких узловатых ножках. 

- Баран-бээ, баран-бээ, будь верен своей судь-бэээ, - блею и гримасничаю, левой рукой подтаскивая упирающегося ягненка в круг света, к чернеющей, как провал в бездну, чаше, к тускло блестящему в ней ножу...

Козодой крикнул - и пролетел над нами. Очень редкая здесь тварь. 

Во благо или..?

Отредактировано Marvin Madigan (2022-01-12 16:49:24)

Всехняя мать, помоги, ибо тебе воздаю, - запрокидываю голову блеющего ягненка, и жалко мне его до дрожи, потому что плачет он как ребенок точь-в-точь, с таким же отчаянным надрывом, и мне жалко его так, как я людей не жалел, и огонь тянет ко мне свои жадные лапы, сыпет искрами на нагие плечи, и это больно, на самом деле, и кудрявая шерстка на морде становится медной и жесткой от жара, а я склоняюсь над ним, закрывая его своей тенью, закрывая от ужасного того, что отражается в его прямоугольных зрачках и смотрит на меня из огня, из теней, из темноты, из самой земной тверди

смотрит 

ибо тебе воздаю   

нож не режет - продавливает глотку, и мне приходится вминать тупое лезвие в кожу, в мышцы, в... он захлебывается визгом, а потом - кровью, и мне с трудом хватает силы удержать его одной рукой, а позже - подтащить к миске, вымазываясь и скользя пальцами, пока жизнь льется из ягненка-ребенка толчками, наполняя чашу 

ибо тебе воздаю

Земля вокруг напоена кровью. Запах её висит в воздухе тяжелым духом. Душа агнца сжирается огнем так быстро, что я не успеваю даже моргнуть: секунду она трепещет, как сухой лист на ветру - и вот от нее не осталось ни пылинки. От этого у меня по коже бегут мурашки. Огонь раскрашивает мою кожу в цвета заката. Я улыбаюсь, пряча неуверенность за гримасой. Мать не удостаивает меня ответом, но не это тревожит меня: боги редко снисходят до таких мелочей.

Меня тревожит ощущение, что я касаюсь чего-то огромного и очень темного... больше медведя, больше бизона, больше слона. Больше чем всё.   

-  Понятия не имею, говорил же уже, - негромко ворчу, - Ду...

Осекаюсь.

Не надо говорить сейчас о душах даже в шутку, ой не надо. Не знаю, может ли что-то случиться, и знать не хочу, если честно: слишком много нюансов и условностей, но я точно знаю одно - если по моей вине душу и жизнь Эдди нарежет тонкими ломтями к завтраку... 

...пастушка, хранящая стада,
сохрани наших животных, очерти всех нас своим кругом.

Чшшшш. Огонь пульсирует, как живое сердце, когда я кидаю в него нож. Трепет языков больше не хаотичен, нет; он подчиняется ритму. Красный огонь, ржавый крючок, красные царапины на ладони. От дыма слезятся глаза. Я опускаюсь перед костром на колени и обмакиваю пальцы в горячую, исходящую паром кровь. Нужные слова находятся как-то сами собой. Шепчу-клекочу, шепчу-клекочу; кровь скользит по коже и блестит жирно и влажно, как грязь. 

руки свои вяззззью кррою кра-кк крак ворон кричит - вязью кррою чтобы искать;
серрдце пропускает удар - широко перечеркиваю клек-кле-ключицы и веду линию вверх - к глотке вниз - к животу ибо не только найти хочу, но и вернуться;
когда темно-красные пятна ложатся на веки зрачки расширяются чтобы видеть.

Дрожь бежит по пальцам вверх, сковывает голосовые связки, жмет горло, хочет забраться в голову. Я осторожно, очень-очень нежно впускаю её в зрение; в слух; наконец - в затылок. Это похоже на мелкий дребезг стекла, отделяющего меня от мира, чужого и непохожего на мой 

который из них чужой мне, который - мой?..

Сознание вытягивается в стрелу, на острие которой бьется один вопрос: КТО? 

Я весь вытягиваюсь в стрелу, и душа моя тянется, ширится, ей тесссссно, у нее вопросссы, и надо-надо-надо ответить, и я иду к сидящему маленьким божком Эдди тягучим шагом, ступая так, как велит пульсирующий ритм костра, как велит острие, как диктует Всехняя и Ничья, и чаша в моих руках похожа на черное око, и ладони, сложенные лодочкой, зачерпывают кровь, окропляя голову его и плечи, и кровь стекает ему на глаза, слепляя ресницы, и течет по ключицам вниз терновыми шипами

защищая, пригвождая, заковывая кровью чистого, нежного, не несущего на себе греха
душа твоя да останется здесь да не уйдет в пляску ночи туда где рвется ткань миррр-ра

Провожу пальцами по спинке его носа, размазывая; вычерчиваю руны на его плечах - бегло, потому что я их уже вижу, осталось только смахнуть пыль... хочу коснуться лбом его лба - да не решаюсь. В моей голове жар-пожар. Прости меня, пожалуйста, за то, что я сейчас сделаю, ладно?.. За то, что случится - или не случится.

- Ничего не бойся, ни за кем не следуй - ни за мной, ни за Матерью, ни за... чем, - вдруг шепчу - и не узнаю собственного голоса; он низкий, жаркий, рокочущий

КТО КТО ККОГО ИССССКАТЬ
ККОГО КУСССАТЬ ПО КОМУ ВВЫТЬ

резко вскидываю руку с маятником-поводком вверх - крючок впивается в лицо Рафаила под скулой и рвет кожу с оглушительным хрустом. Снизу вверх распарывает и теряется в набухающих бордовых каплях - выдергиваю его так же рывком; кровь егеря, не руками собранная, - склоняюсь над ним, собирая кровь и нечаянно выступившие слезы губами, и даже кожа у него на вкус острая, и мне на секунду до смерти хочется оказаться лежащим с ним на смятых простынях подальше отсюда, и я гоню эти мысли прочь, потому что нельзя об этом думать здесь, и едва я чувствую соле но е желе ззо...

Меня отбрасывает назад я падаю в иссиня-черную глубину; протягиваю руку - под ладонью пробегают мелкие душонки-рыбешки блестящими стайками, расступаются, боятся крючка... мелко, очень мелллко...

Бульк. Клац. Щшшшелк. Маятник кача-ет-ся. Глазки закры-ва-ют-ся. “Кллллек”, - выдыхаю пузырь воздуха: он покажет мне, где верх, где низ. Мне на нижний этаж, пропустите, пожалуйста, госпожа сайра! Этот лифт едет только вниз - дзынь, кнопка разваливается под пальцами, ха-ха, не беда. Выгибаюсь, прогибаюсь под волной, взмахиваю перепончатой ладонью, ловя равновесие. Вниз, вниз, к глубинам, там рыба больше, не то что ты, ммммаленькая навага... там рыба древнее, и...

дружочек, где мы?..

Задыхаюсь, дергаюсь, верчусь на месте, и крючок-пуповина тоже тянется, хочет крови, хочет меня укусить, а я прячу чертового Марвина, успокаиваю, глажу, трачу время, объясняю, как и где спрятаться, и что нужно сидеть тихо-тихо, пока не пришло лихо...

лихо-лихо меня дергает в потоках магии КЛЕК-КЛЕК ВЕТЕР СЕВЕРО-ВОСТОК тащит на глубину пока я трачу драгоценный воздух на болтовню захлебываюсь когда мимо меня проносится огромный тунец

выравниваюсь и дышу глубже, булькаю жабрами, когда касаюсь бархатистого бока катрана - мои пальцы проходят сквозь душу женщины, жившей давным-давно... творившей чудеса... горевшей ярко и кричавшей громко...

крючок тянет меня вниз - я чую кровавый след, и он чует, и мы собираемся в сжатую пружину, ищем, ищем, дзынь, клек, бульк, от давления в ушах у меня хрустит череп, след забивается в ноздри, я почти не вижу в темноте, но рвусь вперед, и мне кажется, что мое тело очень-очень маленькое для того, что сидит во мне и толкает меня в грудь, утаскивая в бездну

ныряю марлином, пугая древнюю, как мир, барракуду

от его запаха, его следа десна чешутся почти невыносимо, так, что хочется ускориться стократ, лишь бы найти, зацепить, вытащить... я верчу головой, во рту месиво из запахов и вкусов, я крошу его зубами, чувствуя на губах... чувствуя... следы разбегаются лучами

ннннашел.

Замираю в стойке, боясь вздохнуть; замираю, разглядывая свое отражение в мутных глазах пораженной гнилью акулы; замираю, потому что он меня видит и хочет говорить. Он подплывает ко мне одним неуловимым рывком - я отпрыгиваю, отстраняясь, иду по кромке острого зрачка, не даю касаться, не даю прижимать, не даю давить вглубь - и в то же время понимаю, что не могу заставить себя приблизиться: меня пожрет гнилье и забытье.

сссссделка, ведьмак... сслушай...

Я слушаю, старик. Слушаю тебя очень внимательно.

Тело Марвина-мое во всехнем мире замирает, едва касаясь круга света вытянутой рукой, и у нее - у руки - три тени.

Это... это не похоже на тихого, обходительного Марвина - когда он выходит вперед, мне спокойно: нет чувства, что меня грубо, с локтя отодвинули назад, нет ощущения ненужности и потери контроля... нет чувства, что я чужой в этом теле и болтаюсь, будто воланчик между двумя ракетками:

ракетка “куда ты без меня”

и ракетка “мне больше некуда идти” 

Его тело будто вырывает из танца, или он вырывается сам - как фальшивая нота... он спотыкается на длинных жирафьих ногах и замирает, смотря на них, на десяток секунд, будто не веря своим глазам. Сжимает-разжимает пальцы ног, чувствуя под ними прогретую ревущим костром землю: сухие травинки впиваются в кожу. Он встает на внешнюю сторону стопы, перекатывается туда-обратно - косточки хрустят и щелкают, и он похож на новорожденного жеребенка, вот только он не учится ходить, а вспоминает, как.

Вспоминает, вспоминает - и идет вперед ходульным шагом, будто вместо ног у него - лапы циркуля, проминающие острием почву. 

Идет к сидящему, к тому, кто торопливо поднимается и разворачивает перед ним широкие белые крылья - они подрагивают на ветру и надуваются, как паруса галеона. 

я - чужой в этом теле ЧУЖОЙ ЧУЖОЙ ЧУЖОЙ и с марвином это не ощущалось так осссстро - нет, это не ощущалось совсем, ведь марвин уступал мне его с готовностью существа, лишенного аккордов жизни - и не видящего в ней никакой ценности

этот - видел, и берет, берет, берет с первых секунд

В босую ногу впилась какая-то колючка - он не замечает; он вытягивает руки, покрытые веснушками и вязью, и изучает их взглядом. Скользит пальцами по предплечьям, смазывая руны, ощупывает выступающие локтевые суставы, не тронутые артритом; сгибает-разгибает - без боли, без хруста, без сопротивления - и, кажется, совсем не обращает внимания на ангела, стоящего перед ним.

Живое тело.

Прекрасное, здоровое тело. 

временное

- Молчать, - выдыхает он куда-то под нос, будто внутрь себя - и снова замирает, слушая голос: от него вибрирует грудь, настолько он низкий. Рокочущий, как водопад. Сильный, как подводное течение. 

подводное течение относит меня дальше, в черную глубину океана, где я не вижу ничего, кроме светлячков-фонариков удильщиков: они пока далеко, но их становится больше, и они приближаются, а у меня совсем-совсем нет желания идти на этот свет

скрученные недугом пальцы шарят по моему подсознанию, вытаскивая память, выворачивая её, как мешок с рыбьей требухой, а я ничего не могу, не должен делать: терплю, сжав зубы, запах гнили, который едва-едва перебивается ладаном и благовониями

липкие касания; чувствую себя куском мяса на прилавке, или сингапурской проституткой на смотринах. еще семь долгих минут.

- Сядь, Рафаил, в ногах правды нет, - он улыбается широко, даже слишком. Закусывает губу, засасывает щеку - и их тоже пробует на вкус. Осторожно, будто боясь упасть, садится на землю, складывая ноги по-турецки - спиной к костру; костер выхватывает три тени, а он выхватывает упавшее перед ним перышко, сжимает в пальцах и дует на него, смахивая прилипшую пыль. 

Гость? Может, и так.

А может, и эдак.

- Иоанн мое имя, архангел, оно известно тебе очень хорошо, - оглаживает пером плечо, обмакивая его в не до конца застывшую кровь; подносит к носу и вдыхает запах, морщась. Ведьмино отребье. Смрад язычества. Вытягивает кончик языка, будто ощупывая воздух, пробуя его на вкус - как змея. - Хотя, судя по глубине, ты начал забывать...

Острый взгляд с прищуром - тоже напоминающий о змеях.

мне хочется просить прощения у эдди тысячи тысяч раз; я почти готов рвануться вверх, на мель, рассекая злую черную воду блестящей чешуей

- Ты запятнал себя в этой... этом... - он оглядывается и кривится, как от зубной боли; бред. Он жизнь положил на то, чтобы нести людям свет Его, слова Его, правду Его, а Его же сын... якшается с гадающими на требухе да спящими вповалку, как собаки - не разбирая, дрожащее бедро своей жены попалось под ладонь, или чужого мужа... 

Он скрипит зубами. 

Если так Отец наказал своего сына - поделом, но ему, Иоанну, все еще недостаточно. 

Не выглядит он страдающим в геенне огненной, ох не выглядит... 

- Языческая тварь сказала, что мы будем говорить, архангел, - он оглаживает свои коленки - целые и подвижные. - Говори, спрашивай. О том, что было, о том, что будет... что знаю - скажу. Таков был уговор, хоть уговариваться с ведьмовской грязью - тяжкий грех, ибо железо, огонь да плаха - все, что им светит, - хмыкает. - Я думал, тебе эта истина известна лучше всех. А он знает?..

Громко трещит костер за его спиной и чадит смоляным дымом.

Отредактировано Marvin Madigan (2022-01-22 22:22:23)

- Мне, - отвечает, все так же упираясь раскрытыми ладонями в колени; крючок цепляет кожу, и, кажется, наделал в ней уже достаточно борозд, а он - все не замечает, - Мне быть судьей, ибо... 

Замолкает. Ибо я есть жертва деяний твоих - обманом низвергнутый в пепел геенны... вместо обещанного получил то, что даром не нужно; служивший Ему всю жизнь, верный пес Его - а долю мне определил ты, архангел: забытье и холод воистину собачьи.

Пётр не ждал его с распростертыми объятиями; никто не отворил ему золоченых врат, не вложил в простертые ладони тяжелых ключей; не запели ангелы, не примялись облака под поступью его ног - уже не черных от гангрены, а розовых, как у младенца, и совсем-совсем не болящих...

Рафаил обманул его. От этой истины ему, Иоанну, холодно и спокойно - уже. Переболело все. Все, что могло, перегнило; остался чернозем, на котором взойдут самые красивые сады...

- Сердце и печень рыбы, - усмехается, странно дергая уголком рта, - Не помогли... никому. 

Молчит, следя взглядом за тем, как архангел подбрасывает дрова в костер. Не поможет. Здесь уже никто никому не в силах помочь, Рафаил; хоть весь Шервудский лес сложи в сигнальный костер, выйдет все одно погребальный.

Ибо так будет честно, так будет праведно.   

- Лучше вор, нежели постоянно говорящий ложь, но оба они наследуют погибель, - нараспев цитирует, покачиваясь взад-вперед... взад-вперед. Морщится и вздрагивает, когда до нагой спины долетает искра. - Ты растерял белизну. Ты потерял Его, - щелкает языком, - И кара настигнет тебя скорее, чем ты думаешь.

я... я... растерялся. Как желторотый птенец, как впервые прикоснувшийся к магии мальчишка - потерялся, не понимая, за что ухватиться. Это не должно было быть так. Я ведь... я искал добрые знаки - и находил их повсюду. Дыра в облаке. Гладкий собачий камень. Зеленый светофор по дороге сюда. Редкая птица, стрелой промчавшаяся над нами. Падающая звезда. Добрые знаки, охраняющие нас...

или нет?

Эдди, я не могу сдвинуться с места... я... я пытаюсь, но вижу под собой одну и ту же темноту, а руки покалывает, руки не слушаются будто, и пузырьки воздуха замирают передо мной, а не стремятся вверх - не показывают направление больше. Мне... мне нужен знак. Огромный билборд, пожалуйста, или неоновая вывеска. Черт с ним, маленькая темная дощечка с выкрашенными буквами тоже сойдет. Пожалуйста...

Крючок впивается в его предплечье. Кровь в огне кажется черной и тягучей, как деготь. 

Рафаил обманул его.

Его обманули все.

- И теперь я вижу, что будущий век принесет сладости немногим, а мучения многим, - кивает в такт. - Ибо внутри нас выросло сердце злое, которое удалило нас от Него и привело нас к тлению и путям смерти, показало нам тропинки погибели и удалило нас от жизни, притом не малое количество, но почти всех, кто был сотворен... грех, Рафаил, тяжкий грех сложил нас в могилы тогда. Твой, твоих братьев. Дух Его ушел, и забрал с собой всю тварь, всю черную дрянь. Да...

Замирает, будто вслушиваясь. Тихо так, что слышно, как пробежала полевка по сухостою. Поднимает взгляд снова - тяжелый, мутный, старческий. Неживой. 

Глаза тухлой рыбины.

- Я не знаю, зачем отец разбудил вас, Рафаил. Может, это второй шанс, искупление? - усмехается; лучше многих знает, что Отец вторыми шансами не балует. - Если да, то вы его не заслужили. Ты - не заслужил.

Зачерпнув землю и пыль пальцами - слышно, как скребнули ногти о мерзлую почву, - он втирает её в предплечье, стирая руны. Пылью и пеплом. Плахой и железом. Тянется к плечу, к ключице.

мммоя
рррук клек клек ка

- Ты виноват передо мной, Рафаил, - прикрывает глаза будто смиренно. Тень от крыльев падает на его лицо. Тень, в которой он прожил всю жизнь - и рассчитывал остаться после смерти. - Ты прав, я - не судия... но... - наклоняется вперед и шепчет доверительно, жарко, - Мне больше нечего терять, понимаешь? Благодаря тебе...

Выпрямляется и смеется - очень тихо, очень низко, очень... непохоже. По-иному. Костер, кажется, и не трещит вовсе - неумолимо гаснет, будто его лишили воздуха. Птицы молчат. Все - молчит... все - слушает Иоанна. Как встарь.

- Негоже праведнику держать уговор с ведьмаком. Греш...

...НО - отдается эхом в глубине, и тонны, тонны, тонны воды смыкаются надо мной надгробной плитой, погребая, давя, вытравливая оставшийся воздух из легких, а я не могу пошевелиться, и грудь горит так, так жжет в бронхах, будто прорастает там крапива и осока, и я зависаю между черным и белым, между жизнью и бесконечным скитанием по дну, что хуже не_жизни, и он ковыряет мою душу кривыми пальцами, запуская их в самое сокровенное, в самый-самый... окровавленный... снег... в золотую листву... в гривы коней... в плащ... в сено... ссснег...

ты тоже - говорит - один из нассс

один...

- Одним предсказанием я тебя сегодня точно удружил, архангел, - улыбается. - Кара действительно близка. 

Он скрещивает руки на груди, склоняясь, смотря в землю у ног: ладони - на плечах, стискивают ключицы... выгибается, гнет хребет, будто выталкивая из себя что-то, вытаскивая из груди, из спины - кажется, вот-вот из лопаток народятся крылья... 

- Упрямая... склочная... тварь... - цедит сквозь зубы, царапая плечи, впиваясь ногтями; лицо искажает гримаса боли - скалится, кусает губы, покрывается испариной...

падает, заваливаясь набок

смотрит - непонимающим, мутным, стекленеющим взглядом.

Отредактировано Marvin Madigan (2022-01-25 02:05:25)

Он душит меня, пока я вцепляюсь пальцами ему в лицо, пытаясь выцарапать глаза, а лицо его плывет, как карнавальная маска, бугрится-желейно перекатывается невскрывшимися гнойниками, а из глаз течет желтая сукровица, когда я до них добираюсь, но он даже не морщится - глаза не нужны ему, ведь он, как всякая хищная рыба, идет на запах крови - а крючок её добыл сполна, и руки мои слабеют, становятся прозрачными, как лимфа, и по рунным дорожкам пробегает ледяная, сковывающая судорога (сквозь них я вижу стайку потревоженных блестящих рыбок)   

я... пытаюсь бежать в собственное тело; руки не слушаются меня - а значит, не время для схватки; я ищу двери 

Ближе, ближжже, я иду на слабый свет, в темноте кажущийся прожектором; он пульсирует зло, остервенело - и очень-очень тревожно; заламывает руки, кусает губы, поводит крыльями 

ближжжже... 

до меня доносятся звуки: едва слышный звон... стук консервных банок, привязанных к хвосту уличного кота... вздох волн о причал... шелест объявлений на столбах листьев перьев... холод стекает мне за шиворот; Эдди, Эдди, все хорошшшшшо дышшш

...шшшш - тень скользит надо мной; подо мной; рядом - щщщелк клац клац клек тттак быстро, что я...   

зубы большой белой акулы треугольные и зазубренные - им не требуется удерживать жертву, не требуется ее умерщвлять.  

...растерянно смотрю, как вокруг меня расплывается плотный туман моей крови. 

большая белая акула не просто хватает зубами избранную ею жертву - она питается, с каждым движением мощных челюстей откусывая солидные куски мяса вместе с костями, разрубая последние... 

Он вгрызается в меня, в мою душу, в мою память, в мои воздушные замки; терзает зубами, заставляя вспоминать - и чувствовать. Укус - и я снова рассекаю воздух на скорости почти сотню миль в час, и снова меня ослепляют габаритные огни чертовой фуры, и снова лобовое стекло разлетается от меня брызгами... будто кинули в воду камень с большой-большой высоты; меня снова бросает в салон - инерцией, и от меня снова расплывается кровавый туман. 

Укус - и кровавый туман сгущается, пока надо мной пищат датчики, пока в меня тычут иглами, пока меня вертят то так, то эдак, прикидывая, какое из меня выйдет чучело, и эти чужие сальные мысли лезут мне в разбитую голову, прямо в темя, мокрое от черной крови, и я от них просто дурею, мне страшно, страшнострррааашно, потому что finita la commedia, а Рафаила нет; он не придет, верно? если у него есть самоуважение, то не должен. Они взвешивают меня; измеряют; признают достойным экземпляром

мое чччучело мяучело украсит полку над камином мои глаза выгребут из глазниц маленькой ложкой вставят стеклянные вмессто требухи да сердца вставят голосовой модуль и я буду говорить тонким умильным голоском ялюблютебяялюблютебя клек клек всякий раз когда пальцы с силой сожмут мне грудь

Ты только забери меня, ладно?..     

Укус - и я лежу, распластанный, в коробке из-под обуви седьмого размера, закутанный в шерстяной шарф; переворачиваюсь, смаргивая с глаз запекшуюся корку; ползу на локтях в тепло, под бок сморенного дикой, почти смертельной усталостью Рафаила... он обнимает меня осторожно, будто не веря, а я стараюсь не глядеть в глубоко посаженные, окруженные черной тенью глаза - кажется, они враз постарели на пару сотен лет, да, клек?.. Он тихо-тихо напевает, а я не могу отделаться от воспоминания, хоть и засыпаю: давно-давно один из его братьев рассказал мне, что мое дыхание может украсть ночная стрекоза, и она будет кружить, кружить, и мое сердце остановится, а язык западет во сне, и я проснусь синий, как утопленник...

точнее, НЕ ПРОСНУСЬ, ххха-ха, сетчатые глазки смотрят на меня и я слышу стрекот крыльев, пока его брат смеется, и от его смеха - и моего страха - костер искрит и плюется углями

Рафаил просит рассказывать мне про ночную стрекозу до тех пор пока я не перестаю бояться пока я не начинаю смеяться; я не умру во сне, да?

о, нет, крошка, своей смертью ты точно не умрешь, - смеется чужой, не мой архангел по ту сторону остывающего кострища, а Рафаил поджимает губы, устало прикрывая глаза   

укус...

один укус большой белой гарантирует мгновенную смерть дельфина, морского котика или морской черепахи - ее зубы предназначены для убийства… 

...у простыней красный цвет; красный цвет льется отовсюду; из носа, рта, даже рука, обнимающая меня - и та в крови; простое жжение в груди отращивает зубы пятисантиметровые в два ряда как у большой белой и вгрызается 

кровавый туман пульсирует вокруг меня, как огромное сердце.

Стая макрели проносится сквозь меня, не замечая.

Сквозь меня проносится с надсадным криком козодой; я... теряю себя. Постепенно, неумолимо; первым отключается слух КЛЕК-КЛЕК я не слышу ваших рук ног кррррак вода царапнула барабанную перепонку которой уже ннннет 

Я ПРЕВРАЩАЮСЬ В РЕБЕНКА В УТРОБЕ МАТЕРИ СКРЮЧИВАЮСЬ ПОТОМУ ЧТО Я ЕЩЕ НЕ РОДИЛСЯ НЕТ ТЕЛА НЕТ ДЕЛА ТАК?? НЕТУ РУЧЕК НЕТУ НОЖЕК ХХХА! НЕТУ ГЛАЗОК У МЕНЯ И ОБМАНУТЬ МЕНЯ РАЗ-ДВА - ВЕДИ ММЕНЯ

веди меня 

Я СЛЕПОЙ КОТЕНОК КРОТЕНОК УТЕНОК ПРОВАЛИВШИЙСЯ В ВОДОСТОЧНЫЙ ЖЕЛОБ И ВОДА УНОСИТ МЕНЯ ДАЛЕКО-ДАЛЕКО КАК СТОЙКОГО ОЛОВЯННОГО СОЛДАТИКА

старые говорили, что когда душа расходится с телом, становится все равно. Ты враз слабеешь, как от злобной раковой опухоли, и становишься тихим, равнодушным. Тело уходит. Чувства уходят. Жизнь - уходит. Просто смиренно ждешь, пока тебя не приберут к себе костлявые руки Всехней матери...

НО МНЕ НЕ ВСЕ РАВНО

Я МЕЧУСЬ КАК РЫБА МЕЧ МЕЧУЩАЯ ИКРУ МЧУСЬ НАОЩУПЬ НА... ДДАЖЕ ОСЯЗАНИЯ НЕ ОСТАЛОСЬ ЧЧЕРТ! ПОЧЕМУ Я ПОВЕРИЛ!? ПОЧЕМУ Я ТАКОЙ КРРРЕТИН? КТО ОТВЕТИТ МНЕ?? Я УЖЕ НЕ МОГУ ХХА ХА ПОТОМУ ЧТО ВСЕ ЧТО ОТ МЕНЯ ОСТАЛОСЬ ЭТО ГОРСТКА МЫСЛЕЙ БОЛЬШЕ ПОХОЖИХ НА ГОРСТКУ МЫШИНОГО ДЕРЬМА И ВОСПОМИНАНИЙ КОТОРЫЕ Я ТЕРЯЮ КАК БИСЕР НА БРАСЛЕТЕ С ЛОПНУВШЕЙ ЗАСТЕЖКОЙ

РРРАФАИЛ МАТЬ ТВОЮ ДАЙ МНЕ ЗНАК ДАЙ ЧЧТО УГОДНО Я 

ДАЖЕ У ОЛОВЯНОГО СОЛДАТИКА БЫЛ КОРАБЛИК А ОН БЛЯТЬ ПРОСТО КУСОК ОБЛУПЛЕННОГО ОЛОВА А Я

ЖИВОЙ

ПОЖАЛЛЛЛУЙСТА

Я ЖИВОЙ

Я ВЕРНУСЬ В БРЮХЕ РЫБИНЫ МОЯ ТАН-ЦОВ-ЩИ-ЦА ТОЛЬКО НЕ БРОСАЙТЕ НАС В КАМИН ПОСТАВЬТЕ НАС НА ПОЛКУ РЯДОМ С МОИМ ЧУЧЕЛОМ 

тихий смех

Я устремляюсь к нему: он похож на жирную кляксу на белом листе, он оглушает меня как выстрел в полной тишине; он смеется надо мной, а я и рад - смейся! смейся, сссука, смейся пока можешь! сколько можешь! только не молчи... ннне молчи, потому что в мою голову лезет стрекоза. Я стараюсь думать о хорошем, о простом: об утреннем кофе, о молоке, о том что вареные яйца похожи на глаза, о том что пальцы Эдди насквозь пропитаны табаком и горькие на вкус, но

в голову лезут занавешенные зеркала

замерзшие сизые лужи

лед и подводные течения

заострившиеся скулы и подбородок, пожелтевшая веснушчатая кожа; пальцы накрывают веки, опуская их; деревья голые и совсем одинокие; на холоде эхо далеко разносит удар лопаты о мерзлую землю и стрекозиный гул

ШШШШАК - лопата вонзается сковыривая мешающий корешок как струп - ШШШШУХххх - земля вырастает кучей рядом с тем местом, где меня...

Дыхание отнимается тоже. Мои легкие схлопываются - медленно ужимаются-скукоживаются, как вяленый на солнце чернослив. Душе не нужен воздух. Воздух нужен живым. Я... я захлебываюсь ничегонечувствием; в глазах стрекозы и того, другого архангела - тупая пустота: даже если бы я закричал, о, нннет, крик не поможет с такими монстрами, крик может их только привлечь, как кровь - акулу 

она склоняется над багажником с таким заговорщическим видом, будто там по меньшей мере гранаты, но там всего лишь сумка с ковриком для йоги, упаковка безалкогольного пива (господи Иисусе!) и электрический насос, ведь старушка-хонда опять решила захромать, о, старая моя несчастная кляча, что же с тобой делать, господи

...мне хотелось бы верить в то, что я настолько крут, что даже разорванный с телом смог найти её, но факт в том, что я об нее споткнулся.

Как об лежачий полицейский, да, клек? 

Её душа не успевает даже испугаться, когда я обрушиваюсь на нее, подавляя, растекаясь, вдыхая полной грудью - всхлипываю, дрожу, сжимаю-разжимаю живые теплые руки, впиваясь ногтями в ладони, и я почти слышу, как у этого тела растут волосы, как отшелушивается кожа, как падают ресницы, я слышу, я падаю, коленями утыкаясь в асфальт, пока стрекоза кружит надо мной, как вертолет, взлетая выше, выше, выше - по спирали

ННЕ СЕГОДНЯ

Я не успеваю даже взглянуть на это тело - только понимаю, что оно меньше, но это не беда, ннне бе-да-ле-бе-да, ведь у меня есть магия, и у меня есть Рафаил, который, бллллять, наверняка уже начал копать, его хлебом не корми, только дай могилу выкопать, ххха-ха, господи, господи

всехняя мать

ветки-пальцы-руки-крюки хватают меня за одежду, пока я рвусь сквозь кустарник - прямо в молочный туман выше меня выше гор выше неба. Замираю, как оглушенный. Я... не вижу, куда идти. Понимаешь?.. Я хочу вернуться, но даже не знаю, где небо - ни клочка не видно. Здесь тоже ночь. А еще ночь в Исландии. В Ирландии. В Португалии. На Канарских островах.   

Делаю шаг, два - растерянно. Природа глотает все звуки. Закрываю влажные глаза. Я согласен даже на звон стрекозиных крыльев. Я... просто иду вперед, почти бегу, спотыкаясь о выступающий из земли корень. Вскрикиваю от неожиданности, вздрагиваю от звука собственного голоса. Бегу вперед; потом - налево. Направо. Прямо... тело слушается плохо, мне сложно с ним совладать сразу - слишком гибкое, слишком юркое, как скользкая рыба-змея, я не поспеваю за ним, готовым действовать сейчас, прямо тут, мгновенно, и когда мне кажется, что туман снова обступил меня кольцом, что я снова теряю запахи, слух, осязание, что легкие мои снова схлопываются - 

я набираю в них побольше воздуха - со свистом-всхлипом и, сложив озябшие ладони рупором и задрав голову к жалкому клочку черного неба, вою, напрягая голосовые связки до дребезжащих, срывающихся нот; коротким жестом я накидываю на себя морок с предыдущим лицом - и вою снова, отрывисто, насколько хватает терпеть жжение в легких. О, вой слышно хорошо, он звенит в хрустально холодном воздухе далеко-далёко, прррекрасное далёоооко, ннне будь ко мне жестооОко-ко-клёк... стоило бы волком обернуться, прочесать местность стелющейся рысью, впитывая малейшие запахи, но я и в своем теле с трудом перекинулся бы, а тут...

- РРРАФА... ИЛ! - кричу, подаваясь вперед, выгибаясь дугой, стискивая кулаки до белых костяшек, до следов-полумесяцев на ладонях, - Эдди! ЭЭЭД!!!

Голос отражается от земли, катится, как металлический шар - в пустой комнате. По-жа-луйссста, - подпрыгивает.

- ТЫ СЛЫШИШЬ!?!? - кричу снова, всхлипывая, когда холодный воздух жжет разгоряченные легкие. Сегодня я сорву голос - если не уже; хрипло дышу, озираясь. Проклятая тишина... даже Марвина нет. Я... от этой мысли так душнотошно, что гоню её прочь. Получается плохо. Позже! Остался только я.

И я не умру во сне.

Мне так архангел нашептал.   

Отредактировано Marvin Madigan (2022-02-02 21:24:40)

Я... потерял всё, что мог. У меня и было-то не много: Рафаил, уставший без меры, Марвин, которому что жизнь, что не-жизнь - все одно, да я-собственный... потерял всё одним росчерком крови, означающим согласие.

Да, Иоанн, поединка не будет. Я проигравший - формально. Тело твое. На время. В этом уговоре нет строчек мелким шрифтом; есть те, которые написаны молоком - да на белой теплой бумаге. 

ссссоблюдать должжжен

Должен - и стою, как дурак... как... как круглая дура, вглядываясь в молочную же пустоту... злюсь на себя - ужасно. Больше не на кого. Идиотом был, идиотом издох, да, да? Наверное, это какой-то круг ада, обрекающий пленников на вечные поиски - звука; цвета; запаха; любимых... или врагов хотя бы?.. О, Матушка, я бы так много отдал за простой окрик в духе Пэкхема - типа, ”слыштыпедик”! Музыка для ушей. Знал бы, что жив. И что скоро огребу. 

А так - не знаю. 

Не знаю... ннничего. Чувство вины захлестывает с головой, а вслед за ним - я знаю, я чую это сладковатое зловоние - наверняка тащится мерзкое, гаденькое саможаление. Все эти тухлые вопросики про “почему я?” и “за что?” - сыт по горло. Ни на один ответа не знаю... и не узнаю. Я... я...

тихо всхлипываю

я знал ответ тогда, когда мне не дали рухнуть в снег, а аккуратно подхватили-положили на теплые колени, баюкая, как в детстве; когда горячие и мокрые от слез губы касались моего лица, моих губ, а я мог думать только о том, что это похоже на касание бархатистых бабочек, барахтающихся в коконах у меня в животе, вылупляющихся и вылетающих через прореху под ребрами... пусть летят, да?.. Ты... посиди просто... я знал ответ: во всем виноват я сам, и избавление от боли было, конечно, благом, но точно не главным; благом было поднять едва слушающуюся руку и вложить в протянутую (такую горячую! уже из другого мира, да, клек?) ладонь деревянную фигурку.

Испачкалась.

Прости меня, Рафаил, я снова все испортил.

Я... знал ответ год, два, десять - пока мою душу рвало тупыми зубами; устав винить себя и искать в себе изъяны, я стал озлобленным, резким, нервным, жалким; я весь - сплошной изъян, да? От начала и до конца, от альфы до омеги. Можно вывести оборвыша из заброшенной овчарни, а вот заброшенную овчарню из оборвыша...

Тихо смеюсь. Смех подрагивает в воздухе, повизгивает. Эти голосовые связки мне непривычны: звук вибрирует не в груди, как я привык, а где-то в глотке, высокий и резкий... мне под стать. Прошлому мне. Последнему мне. Снова смеюсь, прижимая ладони ко рту - грею. Это правда смешно, потому что я почти в себе; не знаю, что с разумом этого тела, с его прежней душой, но она явно... уравновешена. 

Или под кайфом.

Будь я в своем теле, по мне давно бы уже бегали огни-заряды-разряды; мною можно было бы зарядить пару районов... заводя меня снова и снова, можно стать монополистом рынка электроэнергии. 

Глупая шутка. Я тоже - идиот. Теперь - с грудью, в лифчик которой щедро напихана вата. Она тоже была идиоткой. Заживем, ух, клек.   

Шутка. 

Никакой жизни, пока не съешь брокколи. Даже когда съешь - никакой. Не заслужил. Ни жизни, ни шанса, ни теплой постели после ночного перелета. Снов, где мы снова бредем вместе, тоже не заслужил. Шансов мне подарили - россыпь. Гуляй на все деньги, господин ведьмак. Теперь - один.   

Горько.   

Мне почти никогда не снится зима. 

Мне все равно; туман проглотил Рафаила, моего архангела, моего... друга, бывшего наставника, лллюбовника... моего. Послушал ли он меня, остался ли на месте, не испортил ли рун?.. Знаю, что не послушал. Я бы сам... наплевал на все, знаешь?.. Я потерял тебя. И стою, сам себя жалея, скуля и ненавидя себя за то, что даже в этой, бллллять, ситуации умудряюсь находить для себя сочувствие... 

Ты был прав. Я - безжалостный ублюдок: заигравшись, убил двоих зайцев - одним выстрелом. Троих. На себя, право, пули жалко; как встарь бы - повесить себя на суку, как негодную суку, не стоящую патрона... от мысли, что я отнял чужое тело, чтобы тут же забрать его - и свою - жизнь, мне снова становится смешно и немножко тошно. 

Я - безжалостный ублюдок. Крылатая черноглазая дрянь, охотящаяся забавы ради.   

- Эдди... - хриплю, шумно выдыхая пересохшим горлом. 

от его крика у меня перехватывает дыхание, как от удара в живот. Я думал, боль будет тупой, но она - острая, и сердце колотится, заходится, горячится... не порвалось бы, Всехняя, молю...

Осекаюсь - слишком много прошу. Слишком мало даю. Всем... черным ягненком не отмолить ритуал; деревянной птичкой не отмолить вины. Но я попытаюсь. Жив же...

Он падает с неба - буквально, а я не могу сдержать вопля, закрываю-сжимаю рот руками, кусая костяшки, комкая рукава кофты, потому что он живой, такой живой, Господи, Матушка-пастушка, потаскушка ты чертова

прости!

такой всклокоченный, размалеванный черте чем (ха-ха!), такой красивый, просто прекрасный, знаешь?.. мой живой рядом взглядом гладит смотрит... ддурной

От его вопроса мне снова хочется смеяться - а я и думаю, что смеюсь, а у меня из глаз брызгают слезы, как у клоуна на арене, разве что грим не плывет, о, этот грим никогда не поплывет, это же морок, это же я, узнай меня, посмотри на меня, не спрашивай глупости у идиота, бед не оберешься, беды-бедки, маленькие детки, большие крылья для больших трудностей... 

какой же ты стал высокий, душечка, ты так вырос, пока меня не было...

протянутая рука такая смешная, такая нелепая. Мне ее пожать, что ли? спросить, не соизволишь ли ты чаю в пять часов пополудни?

я всего лишь вышел за сигаретами. Не испугался, маленький?.. 

я возвращаюсь: беря разбег с места, в несколько прыжков преодолевая разделяющие нас метры-километры, вцепляюсь в него, висну, высоко-непривычно поднимаясь на цыпочках, нападаю ураганом, ветром, жизнью, теплом - всем, что у меня есть, все бери, пожалуйста, все!.. Обнимаю за шею - порывисто, грубо, плевать, во мне столько невысказанного, невыплаканного, непережитого, что сдержать невозможно, нечего и пытаться; дышу - горячо, задыхаясь, в подбородок-губы 

- Ккконечно, господи, всехняя, неужели ты ослеп, п-придурок!? - гавкаю, или, скорее, скулю. - Ты же замерзнешь совсем... 

В этих словах - жизнь; в нас - жизнь. В переплетенных руках, в его соленой коже, в его крови, сбегающей под подушечками моих пальцев. Нужен пластырь. Огромный пластырь на нас двоих.

Повиснув снова, обнимаю его ногой, бегло оглаживая, и, едва не потеряв равновесие, опускаюсь. Зарываюсь пальцами в чудесные, нежные перья. Я скучал...

Прижимая его к себе теснее, почти чувствую, как заходится его сердце... я знаю, когда оно заходится так же, и будь я проклят, если от этих воспоминаний мне не становится жарче; кожа под пальцами холодная, и я рефлекторно стягиваю с себя кофту - шерсть нацепляла кучу колючек, но греть не перестала - и протягиваю её Рафаилу... и замираю в растерянности.

- Я... гм, - утыкаюсь лбом в его грудь, прижимая к нему кофту, которая налезет едва... задумчиво гляжу вниз - уже на свою грудь.

Разница неочевидна, но есть.

- Д-душечка, я... в некотором роде... - шепчу, заикаюсь, вздыхаю... сплетаю свои пальцы с его - такой родной жест, а странно так... и поднимаю руку вверх, накрывая его - и своей - ладонью ватную грудь вместо тысячи нелепых объяснений. Интересно, сквозь морок - почувствует?.. 

Тепло его ладони я чувствую даже сквозь поролон. 

Отредактировано Marvin Madigan (2022-02-04 04:49:40)

У него обветренные, но очень теплые руки; чужое сознание вздрагивает неуютной змеей где-то под ногами, смущается, когда ладонь накрывает грудь, чуть сжимая пальцы: она помещается в ладони вся... кому я вру, в его ладони поместится две таких, ха-ха. 

От этой мысли сознание идет рябью, жаркой волной... не понимаю, кто её источник - я или она? - но на всякий случай дергаю головой, на мгновение скалясь 

ллллежать

Я - безжалостный ублюдок, а не убийца. Я просто нашел для себя дверь, и не чувствую себя здесь ни гостем, ни хозяином, и уж точно не чувствую потребности выжечь все живое напалмом; она затаилась и дышит едва... не представляет ни опасности, ни даже малейшей угрозы, а у меня не поднимается рука добить ту, что лежит лицом в пол. 

не нужно, Эльмо, чшшш. 

я... я верну все как было, наверное. Если будет, что возвращать. Я плохой партнер, хреновый любовник, но здесь почему-то хочу позволить себе роскошь быть хорошим. Из тех, кто берут твою одежду и твой мотоцикл, но потом обязательно возвращают. Может, годы бок о бок с сыном Божьим сделали меня таким размазней с потугами на благородство, а может, я просто слабак, но я не хочу, не могу просто взять и убить эту душу прямо сейчас - просто так, ни за что. Она не успела мне насолить; она не плевала мне под ноги, не метила камнем мне в спину, не скандировала на сельской площади, усыпанной куриным пометом, что я - кровь от крови Мамона, и четвертование моей душе во благо, как во благо рыбий жир рахитичному ребенку...

Смешно, но при всех своих отрицательных чертах я никогда не нападаю первым. Так воспитан. Только теперь вместо другой щеки подставляю подножку - и кубарем в ад, трам-парам-пам-клек!

...для Мамоны я не слишком хорош собой, да?

Был бы хорош, не было бы бесконечных чшшшшшш… и демонстративных отворачиваний спиной было бы меньше процентов на девяносто... девять. В этой жизни мне везет с телами куда больше - меня наконец-то видят. Признают. Не отворачиваются. Примерно как сейчас, когда он смотрит на меня так, что хочется жить. Да, именно: ради того, чтобы на меня смотрели так, я, слабак и размазня, готов идти на самые страшные поступки; готов возвращаться из самого адского горнила, покрытый копотью и пузырящимися ожогами, чтобы он потом их лечил, покачивая головой в такт случайной песне по радио

плиз плиз телл ми нааау
…....самфин ай шуд нооу

готов воскресать по три раза на дню - утром, в обед и вечером, чтобы он принимал меня, как пресловутый рыбий жир, во время еды

или после.

Или до.

Или без.

Как захочет.

Кокон перьев сжимается, уютный такой - мне двигаться в нем не хочется совсем, разве что переступить-подшагнуть, чтобы ближе прижаться; я обхватываю его лицо ладонями, покрываю его поцелуями - мелкими, клюющими, осторожными... оставляю на коже следы крови губами - и дополняю узор, размазывая их пальцами. Мокрые глаза, мокрые щеки, мокрый уголок рта. Солено, но больше сладко. Туман сюда не забирается... скоро будет светать: в прореху меж сложенными крыльями я вижу грязную синеву неба. 

Я вижу свое отражение в его глазах и касаюсь его снова, а он - меня. Кажется, будто впервые. Впервые... в сотый раз. Тысячный?.. Каждый раз будет первый, пока совсем-совсем не станет правдой; пока поцелуй в висок рано утром не станет привычкой. Мне хочется, чтобы он сжал пальцы сильнее, чтобы... чтобы...

Смотрю на свои руки - и разбирает смех. Маленькие, почти квадратные ладони на узких запястьях; пальцы недлинные, но ровные, с обкусанными ногтями... это все, что я вижу. Какая разница, какое у меня тело, если вижу я все равно только руки? А она - разница - есть. В его глазах, которые влажно блестят, и от того кажутся прозрачными, как кристаллы. Теряют глубину, но обретают теплый свет. Он меня видит. Всего. Всю. 

- Морок не сработал?.. - скорее констатирую, склоняя голову набок. Странно, но... не страшно. А когда он тихо смеется, и я слышу его дыхание и вибрацию голоса у самого уха, чувствую кожей, чувствую… все становится нестрашным, неважным, теряет объем, перспективу, значение. Цвет. Биполярный, плоский мир, а мы в нем - Вайл И. Койот и Дорожный Бегун. Только сегодня, только здесь, спешите увидеть!.. - Видимо... сил оставил много там. 

Думаю, пережевывая фразу, как жвачку... утыкаюсь носом в шею и прикусываю обнаженную ключицу. Кожа солоноватая, горячая... я знаю её вкус очень хорошо. А он моей?.. ха-ха.

- Оставила, - усмехаюсь, шаркая ногой в шутливой пародии на книксен, и снова сжимаю его в объятиях. Как здорово слышать шорох земли под ногой. Гладить оперение. Чувствовать движение его мышц под кожей; его тепло. Смех. Запах. Осознавать, что все это - мое: последствия моих выборов, моих поступков, моих слов. Знаешь, может, я то еще дерьмо, и нам бывает чертовски тяжело, но где-то между дцатой перепалкой за день и сотым хлопком двери за неделю я думаю о том, что... я был все это время на верном пути. Вот так.

стоило того

...а ты вспоминаешь Марвина, сжимая мою ладонь; а я улыбаюсь, пряча какую-то звериную гримасу, и отчего-то мне чертовски хочется, чтобы милый Марвин, которого постоянно надо спасать (от отца; от чужих; от себя) умер, оставив нас наконец-то одних. Крошка Марвин, надо же!.. 

Рыжая зеленоглазая каланча, рассыпающая вокруг себя неловкость и бесконечные извинения, нравится тебе больше какой-то девчонки, Эдди?   

Да?

Не твой типаж? Надо было поискать что-то еще? Или сгинуть в пустоте? Оживил бы себе Марвина, черт возьми, и... 

Сжимаю зубы и все тяну-тяну улыбку, моргая золотой рыбкой, птичкой, зайчиком. Этот тихий, вкрадчивый шепот доводит меня до бешенства. У этого тела даже бешенство... уравновешенное. Пока что. Прррротивно. 

не подумай ничего такого, но не познакомишь ли меня со своей подружкой?

- Я не уверен... на, что он вообще жив, - сухо; поджимаю губы, глядя ему прямо в глаза. Лоб в лоб. Гляделки... как раньше. - Я не знаю... до Второго пришествия. Десять минут. Спроси чего полегче.

Веду плечами, отстраняясь. Взгляд расфокусировался. Мотаю головой и осторожно отталкиваю тяжелые крылья, выбираясь из их объятий. Согрелись уже, хватит.

- Могу сказать, что я тут надолго. Может, тело тебе и не по вкусу, - зло морщусь, - Но оно здоровое. Вроде бы... а Марвина я верну. Не сомневайся. Веди.

Протягиваю Эдди руку, повторяя его недавний жест. 

Можешь пожать.