Вишневый сад в цвету пах так сладко, так призывно, что пройти мимо не получалось, даже если хотелось. Руки сами тянулись прикоснуться к бело-розовым лепесткам, провести по веткам, скользнуть дальше, коснуться ствола. Руки вели свою собственную игру, как всегда, слишком призывные движения, слишком плавная походка, слишком тихие шаги.

Беата ступал медленно, размеренно, касаясь деревьев только кончиками пальцев. Кто знает, может быть ему было запрещено быть в этом саду? Может быть ему запрещено было ступать по эту сторону, а может его тут ждали? Может сюда его манили? Может здесь он принадлежал.

Рожденный давным давно, он забыл что такое ласка, что такое голос, что такое печаль или боль. Он забыл каково это, слышать столь пронзительные звуки чужого горя, он забыл, что музыка бывает такой, летящей, тающей, пронзающей до самого нутра, он почти забыл сам себя в ней. В голосе, который набирал обороты, который окутывал, который звал и звал за собой.

Беата оступился, шелохнулся, сделал вдох и магия рухнула к его ногам, потому что его заметили, его услышали, его призвали.
А ведь в бело розовых лепестках, он босой и в летящих одеждах, мог бы быть истинно прекрасной картинкой для смертных. Только для смертных увы. Он мог бы быть вызывающим, он мог бы быть, он мог бы станцевать под ту музыку, что пытался сыграть музыкант.
Он мог бы.

- Я здесь не для охоты. - Он пошел вперед, почти не боясь.

Можно ли бояться смерти почти вечному существу, почти вечному охотнику на смертных, способному забрать жизнь из их крови. Можно ли бояться смерти, если ты сам берешь ее за руку и приводишь к тем, кто заплутал, кто запутался, кто потянулся к тебе самому.

Она сидела на пригорке, прекрасная, как самый красивый цветок королевы, если бы он у нее был и если бы Беата хотя бы раз видел ее. Королеву или цветок. Так вот, прекрасная, с арфой на своих коленях, сложившая руки, тонкие, сильные, подавшись вперед.

- Прошу прощения, если невольно напугал тебя или, невольно сломал твою мелодию. Она была завораживающе прекрасна и я собирался послушать. Но не удержался и сделал шаг.

Он не знал кто она, голос из темноты розового сада, голос, который манил не хуже дев у озера или морей, голос который даровал ему свободу, который грозил причинить боль. Какой силой она обладала? Какой болью она правила? Что сделало ее такой? Кто?

Беата молчал, ожидая своего приговора. Молчал, рассматривая все вокруг, запоминая сад из которого рано или поздно придется уйти, запоминая деревья, ветерок, запах. Он даже прикрыл глаза, впитывая это ощущение покоя, которое недоступно ему в его привычных местах обитания.

- Ты сыграешь еще? - Он не собирался сдаваться. Лепестки манили поднять их в танце, закружить их, объять необъятное. Он не собирался сдаваться, только не умел петь.

Он смотрит на нее как на чудо, как на вечность, как в бездну и знает, знает что нужно уходить из сада, забыть сюда тропку, не касаться лепестков, не любоваться луною и ею. Знает.
И делает шаг вперед.

- Станцую. - Он хотел бы, он очень хотел бы станцевать под ее песню, поймать ее музыку в движении, закрутить вишню рядом с собой в танце, ломком, хрупком, прощальном.

По эту сторону ему нет места, по ту сторону его ждет охота, снова и снова, много веков, прежде чем он как-то да упокоится. Он знает что может больше, что может большее, но молчит, молчит и смиренно исполняет роль, которую ему отвели. Зачем делать что-то иначе, когда он может присесть рядом с ней.

Ее имя не так важно, ее голос, вот что покоряет и сейчас он покорен сам по себе, сейчас он сам поддается, сам опускается вблизи нее, сам подчиняется. Сейчас ему хочется играть в эту игру, пройтись по самой кромке, самого острого из клинков. Он почти чувствует смерть на своем языке, он почти может использовать смерть, чтобы откосить от вечности, которая его ждет.

- Я не могу пить с тобой, не могу дышать с тобой, но я могу танцевать для тебя, звать тебя домой, звать назад, туда где тебе место, туда, куда ты хочешь. - “Я могу быть для тебя вдохновением”, - мелькает где-то между ними.

Беата скользит пальцами по земле, поднимает лепестки вверх, подбрасывая словно снег вокруг себя. Летящие одежды подчеркивают и движение и полное обездвиживание остального тела. Лепестки кружатся недолго, не подхваченные ветром, они оседают на землю, опускаются все ниже и ниже, снова замирая вокруг него.

- Так же и я без твоего голоса, без твоей музыки, только часть красоты, которую ты можешь создать. Только часть, малая и такая, неподвижная. - Он улыбается, чувствуя что это будет больно, что это будет сложно, что она не даст ему спуску.

Но это больше не балы королевы Маб. Больше не нужно выкладываться и выбиваться из сил, не так ли? Больше не нужно творить то, что ранее казалось естественным. Маб все дальше и память о ней все глуше и слова ее стихают со временем, замирая в устах тех, кто еще может ее помнить и жить ею.

Беата по ту сторону.

По эту сторону он только ради одного танца. Ради одного танца и песни.

- Спой для меня, как если бы я был кем-то иным. - Беата знает, чувствует, помнит, что чувств нет. Есть тоска, боль, скользит в глубине души что-то еще, темное, мрачное, собственническое.

Но они не на охоте.
Они они не нужны друг другу.

Он смотрит на нее, все такой же покорный, спокойный, ровный, как вода у которой он манит жертв к себе. Смотрит, потому что она красива, потому что она совершенна, потому что она может сделать все еще лучше, он просто смотрит и больше ничего не говорит на ее слова. Качает головой, послушный и молчаливый.
Он хочет, он хочет оставаться здесь, но эта вечность в праздности и танцах, он устанет, он сломается раньше, он уже устал. Он устал от себя, от сути которая в нем, от внешних факторов, от охоты. Он не стар, но и не молод, он застрял между мирами и он хочет.

Хочет прикоснуться к ней, почувствовать прохладу ее кожи, тонкость тканей, которые она носит, тяжесть браслетов на ее руках. Он хочет ее вино, он хочет ее песню, он хочет чтобы ее руки, легкие, изящный руки, поднялись сыграть для него.

Но он не хочет оставаться подле нее вечность. Он не хочет ни есть ни пить в этом саду, замереть в единении с происходящим здесь, схоронить себя, нет.

- Не хочу. - Беата улыбается, спокойно и мрачно. - Хочу, но не хочу. Они интереснее, они разнообразнее чем вся красота садов и песен созданных вами. Они будут жить дальше и я хочу увидеть как, как они смогут. По ту сторону печали и горя, по ту сторону совершенства.

Он вздрагивает от ее голоса и подается вперед, как будто его зовут, как будто они уже идут. Он не видел озер, он не видел садов и лебедей, он не видел жизни вне собственного мирка, огороженного туманом. Он не видел их так давно, всех их, дворы, танцы, развлечения, низшим давно не позволено ступать близко.

Он отчаянно борется с собой, даже прикрывает глаза. Борется, потому что он хочет. Он так отчаянно хочет идти с ней рука об руку туда, где к миру не прикасался человек, где он все также бесценен, бережен, свеж и чист.
Он очень хочет.

- Ты слишком пугающе хороша для этого. - Он склоняет голову, ожидая, когда заиграет музыка и вздрагивая от ее слов.

Песня будет не для него, он знает, но эта боль, с которой он обнимется и станцует. Единственное, что тут будет не для него, самое драгоценное на его взгляд, но… не важно. Она говорит и голос ее шелк и сталь, режущее оружие, окруженное заботой и любовью, она говорит и он содрогается от желания, от дикого, почти неистового желания.
Беата смеется, потому что это свобода подняться, свобода встать, свобода от нее и к ней. Это то, что он хотел или нет? Он не знает, но он поднимается, изогнутый дугой, поднимается, взвиваясь вихрем из лепестков, растекаясь по поляне, двигаясь стремительно, аккуратно, осторожно, перенимая движение листьев, заостряя внимание на лепестках.

Он двигается вместе с вихрем ее слов, двигается вместе с ее струнами, он застывает когда она замирает, он изгибается и подается ближе, когда она зовет, он движется вместе с ней. И это не танец, это речь, это их разговор на двоих, который завершится.
Чем-то да завершится, не так ли?

Он замирает вместе с музыкой, на переломной ноте, переломном моменте и руки все еще вздернуты, и ленты все еще вьются вокруг него. Только лепестки бесшумно оседают у ног и замирают, снова безжизненные, снова сломленные, снова самые прекрасные.
Вишневые сады запретны для посещений, потому что нет ничего прекраснее вишни в цвету, нет ничего нежнее вишни в цвету и это болезненно приятно, нарушать запрет, ступать по лепесткам, сминая их ногами, ласкать их пальцами и снова и снова вспоминать что есть мир за туманами.

Голоса стихают и Беата дрожит, потому что нет больше ласки, нет любви, нет тепла, нет шелковистого покрывала поверх уютного меха, нет больше ничего, тишина и тишина раздирает на части, как будто замер не танец и песня, как будто замерло что-то внутри.
Он как погруженный в транс подступает к ней ближе, видит браслеты, тонкие, изящные на ее ногах, наверное, когда она ходит, они мерно звенят, предвосхищая ее появление. Красиво. Она вся как совершенство, представленное его глазам, слепленная из света, лунного, прекрасного света, слишком однозначно нездешняя, слишком выразительная. Беата дрожит, не хватает голосов, не хватает движения, не хватает бесстрашия, потому что она поймала его.

Поймала на свой голос, на свои руки, тонкие и изящные, на свое умение перебирать струны и на бездонные, совершенные глаза. Он подбирается ближе, устраиваясь рядом, не касаясь, но и не таясь. Он не отклоняется от ее руки, которая зависает рядом, но не касается.

Не отклоняется, но и не тянется за ее прикосновением.

Она как совершенство, слишком высоко над ним, чтобы даже пытаться.

- Твою кровь? Она может быть ядом, дорогая, самым ярким в моей жизни, но ядом, а я бы хотел жить. - Он улыбается, легко и светло, потому что он станцевал для нее, ей понравилось, ей точно понравилось, он бы еще танцевал и танцевал, но время, его время тут не бесконечно как бы он не хотел обратного. - О, давай на твой вкус, смертные красивы по разному, но не зови того, кто не пойдет, не ищи рыцаря или жрицу.

Он улыбается, потому что магия в жилах людей хоть и вкусна по своему, на свой лад, на свой вкус, но она отвратительна по эту сторону. Она не совершенна, она не так прекрасна и она почти загонит его обратно к его озеру. Ланнан ши, заплутавший в запретных садах не должен быть таким испуганным или наглым?

- Но я хотел бы.

Он смотрит на ее плечи, ласкает взглядом их великолепную лепку, алебастр кожи, точеность и изящество ключиц. О, он хотел бы попробовать ее кровь, он хотел бы узнать каково это, быть настолько близко к ней, настолько совершенно.

Беата вздыхает, его осторожность порождение страха да и только. Он правильно хочет жить и это единственное, что в нем правильно сейчас и что его поддерживает в его безумном желании то ли бежать от нее, то ли придвинуться ближе.
Двойственность его поведения тоже можно много чем обусловить, старанием, попытками понравиться ей, подманить и ее, поймать на свой манер, но страх, страх что она все сломает, что она все испортит, что она убьет его...вот его стоп-слово в этой игре.

- Достойных? Их не существует, как бы вы не искали их. Достойные не рождаются среди смертных, такова их участь, такова наша участь. Мы ищем, перебираем, охотимся на них в поисках того самого, совершенного, но это красивая сказка с большой, болезненной ложью. - Беата вздыхает и проводит рукой по траве, путаясь в ней кончиками пальцев и притягивая к себе несколько лепестков. - Когда все только начиналось, считалось, что если будет хотя бы один достойный, хотя бы один надежный, мы сможем прекратить охоту, мы сможем не вести охоту.

Он вздыхает еще раз и рассматривает лепестки на своей ладони. Сколько их было, смертных, которых он звал, манил, прикармливал, сколько их было, сколько он выпил? Сколько последних вздохов поймал губами? Сколько последних слов сохранил в памяти? Беата сжимает руку в кулак и сминает лепестки, пойманные в ловушку.

- В основном кровь это то, что я знаю, она бывает густой, чистой, пропитанной силой и магией, такую приятно пить, такое приятно пробовать. - Он пожимает плечами. - Но не ту, которая отравлена оживлением мертвецов, не ту, которая связана с животными, они слишком пахнут для нас, слишком неказисты. Самая вкусная, пока что у тех, кто видит будущее, у тех кто может видеть меня через свои двадцать тридцать лет, слепые к настоящему, красивые в своем безумии. Вот они, сидхе, они были хороши.

Он смотрит на нее, влюбленность? Влюбленность что-то недоступное, неприступное, непонятное. Он не знает как это чувствовать? Что это должно сказать ей?

- Они убивают нас, они разрушают наши дома, наши чары и убивают нас. Так безжалостно, так некрасиво. И их кровь полна ярости, полна магии, которая обжигает как яд. Этот друид, тот, которого привечает дева озера, он наделил их чем-то таким, чем-то особенным. - Беата кривится и передергивает плечами. - И они не могут быть за туманами, они не могут быть нигде, кроме своего места, они не должны видеть как красиво там, где им нет дороги. Они не должны ничего знать о нас, о вас, особенно о вас.

Он вздыхает. Рыцари персональное проклятие каждого существа, каждой твари, которая стоит по ту сторону. Которая не уходит с королевским двором, не признанные, не призванные, они вынуждены искать себе место среди людей. Сколько мифов и сколько сказок они породят, сколько присказок есть в них, в каждом из них. Сколько нечестивой информации люди уже собрали и сколько соберут.

Он хотел бы видеть будущее на секунду.
Но страх все еще был сильнее.

- Зови тех, кого тебе хочется, дорогая, мне все равно кто придет на твой зов. Он ничего не потеряет от твоего голоса и садов, которые не должен видеть. Только приобретет.

Он наклоняется, склоняет перед ней голову чуть улыбаясь и кутаясь в свои тонкие одежды, с лентами. Да, нет ничего прекраснее охоты, нет ничего красивее охоты и искушения, которые из себя представляет не он сам, а она. Нет ничего грубого в том, чтобы смотреть как он смеется, как пляшут огоньки в ее глазах и поклоняться им, пусть и издалека. Нет ничего страшного в том, что ему кажется так будет правильней, нежели прикасаться к ней.

Или мериться силами.
Кто вообще может совладать с ней? Кто не покорится ее голосу, ее мольбе, ее взору? Кто остановит ее разрушительный танец или песню? Кто сможет справиться с ней? Он вздыхает и качает головой, нет, нет-нет-нет, он не готов смотреть на это. Не готов и в тоже время, когда-нибудь, хотелось бы.

Он поднимается, единым движением, созданная для охоты, созданная, чтобы у ее ног сидели , чтобы слушали ее бесконечно и восхищались. Беата жмурится, она очень красива, так красива, что почти сводит его с ума. Его, созданного для того, чтобы соблазнять, привлекать внимание, завлекать и выживать за счет этого.

Он жмурится и вздыхает. Перед его закрытыми глазами все равно вспыхивает картинка синего шелка, струящегося по земле, темных волос, рассыпающихся по белой коже, бусин, вплетенных в пряди, которые до того были собраны и, казалось, укрощены. Он не светится, не блестит и не звенит в тишине, нет, она зовет.

И этот зов ложится на кожу плотным покровом и каждое ее движение, а теперь Беата не может отвести глаз, каждое ее движение это и жизнь и смерть в одном флаконе. Она создает ритм, музыку, всем телом, всеми жестами, всеми всполохами собственных сил, она создает музыку, которая манит, которая не ложится покровом, не стелится по земле, нет - она цепляет тебя изнутри, она манит, она утягивает за собой.
И голос.

Беата вздыхает, ее голос, который может быть волшебнее ее арфы, ее голос, который может быть чуть сумрачнее ее изначального посыла, теперь и он ловушка. И впору закрывать уши и глаза, чтобы не видеть, не запечатлевать в себе этот образ, чтобы сократить его до невозможного.
Пожалуй, он так не смог бы, пленить, манить, обещать все и ничего, укрощать на расстоянии, вплетать в свой зов столько силы ему просто не дано. В сравнении с тем, что он видел, Беата лишь слабый отголосок, жалкая попытка на самом деле.

Он почти задыхается глядя на нее, почти поднимается вослед, чтобы присоединиться, почти смахивает с себя обет, который сам себе дал, не касаться, не вплетать в ее танец свой, не признавать ее главенство кроме как в поклонении. И он все равно глядя на нее почти нарушает собственные постулаты, слишком манящие движения рук, слишком красив изгиб бедер, слишком заманчиво переливаются ее волосы с бусинами.

- Слишком совершенно для охоты на кого-то низшего. - Он выдыхает ей хвалу не замечая, как она замирает и мир замирает тоже.

Она замирает, мир тоже замирает и на мгновение Беата видит все под другим углом. Тем самым углом, где он смиренно у ее ног, где они неизбежно далеки и близки друг другу, где они пересекаются в тенях листвы, опадающей слишком быстро даже для осени иного мира.
Он смотрит на картинку в своей голове, не замечая как она исчезает в тенях, сливается с ними, становится одной из них. Не замечая как ее прекрасные волосы смешиваются с чернотой, а тело смешивается с лепестками вишни, которые все кружат и кружат, как безумные, неистовые, голодные твари, которыми, пожалуй, они могли бы быть.

Беата видит картинку иного случая, иной судьбы, иной реальности и улыбается, прикасаясь к ней, трогая воздух, лаская ее кончиками пальцев, потому что можно. Потому что так можно и нужно и все будет хорошо, просто потому что они не сделали этого. Он вздрагивает от ее зова, замаскированного хриплым голосом и пробуждается от иных миров, почти оборачиваясь, чтобы посмотреть на нее.
Но замирает в последний момент, вдыхая ее запах, зов, сирень, которая ее окружает действует почти губительно, почти неизлечимо. Беата медленно поднимается на ноги.

- Я не смогу научить, но покажу, если ты хочешь. - Призрачная подруга для него, призрачный путь для другого, призрачный зов для всех остальных.

Он медленно кружит по лепесткам, сминая их своими ногами. Он больше не танцует под ее музыку, он зовет, зовет смертного прийти. Пригибается к земле, искажает собственный облик, взывает, манит, душит своим призывом, своей любовью, своей красотой, которую подсвечивает. И губы краснее, и руки тоньше, и тело белое в темноте, и волосы вьются сильнее, и глаза бездонные, синие, как море на глубине.
Он зовет со всей страстью, со всей тоской что в нем есть. Зовет, пытаясь дотянуться до кого-то, зацепиться, вытряхнуть душу, призвать к себе и у него получается. Где-то далеко, где-то совсем рядом смертный, который проснулся для Беаты, который потянулся к нему через туманы, который обожал его через века, который будет принадлежать ему вечно.

- Иди ко мне. - Шепчет Беата, плетут узор его руки, развевается его одежда и каждый шаг, каждый миг - зов.

Тени сгущаются, порождая некоторую опасливость в движениях Беаты, у него не так много терпения, чтобы выждать добычу, клыки нет-нет проскальзывают, когда он облизывает губы. Он уже настроился на игру, на вечную игру ланнан ши и жертвы, которая сегодня отозвалась. Он уже приготовился танцевать для него, пленить его, забрать не только его кровь, забрать его душу, забрать все себе, не оставить этому миру ничего.

Из зарослей показался он. Человек ничем не примечательный для охоты, если бы зов не был удален от жертвы, Беата бы даже не взглянул на него, слишком пьяный чтобы что-то решать, слишком пьяный, чтобы кого-то дозваться, слишком обыденный. Беата невольно кривится, потому что это не то, что он искал.

Это не тот, кого он звал бы. Кого пленил бы. К кому прикоснулся бы.

Он морщит нос и вздыхает.

- Я бы подарил его этому миру просто так, без всяких прикрас, как подношение и как возможность уйти из сада цветов, когда наша встреча закончится, о прекрасная. Но боюсь ему здесь не место. Боюсь его место в канаве, где он должен проспаться, где он должен выжить и прожить свои жалкие крохи жизни в мучениях, пытаясь вспомнить эту ночь, потому что она была лучшей в его жалкой жизни.

Он вздыхает, она действительно предлагала ему другой напиток, другие жертвы, саму себя. Но он не смог бы уйти, не смог бы ее оставить, не смог бы танцевать дальше в одиночестве. Он был бы привязан к ней, он был бы должен ей, он не смог бы жить за пределами сада и стал бы по итогу просто одним из цветов, который увядает, погруженный в тень.

Он еще раз вздыхает и взмахом руки усыпляет человека, его чары развеиваются, зов стихает, он смотрит на свой улов и качает головой.

- Это грустно моя госпожа. Даже теперь, когда силы есть их все еще недостаточно чтобы выбрать правильную жертву. - Беата расстроенно отступает от своего избранника и всматривается в вишни, которые скрывают его знакомую. - Охота не слишком удачна сегодня.

Он качает головой глядя на свою жертву, которая только что была пьяна, от которой только что разило. Он помнит опьянение на вкус, вкус вина, меда, пшеничной водки, он помнит на языке горечь, в глаза отражение собственного отвращения, в душе - неприятия. Ему нравится быть единственным, быть мечтой, быть недостижимой звездой, быть тем, за кем тянутся руки смертных, быть тем, за кого они умрут.

- Что хорошего в том, что он не вспомнит ни меня, ни свои желания? Что хорошего в том, что он преклонит колени и подарит мне вечность только потому что не помнит своего имени? Что вкусного в этой гибели, если она настолько печальна, что хочется оплакивать, а не радоваться. - Он вздыхает и качает головой.

Нет выигрыша там, где нет победы.

Он все еще стоит посреди запретного сада, в компании запретной сидхе, стремительной, быстрой, бесчеловечной, насмешливой как и все они. он вспоминает свой мир, свое озеро, свой ограниченный кругозор и слабо смеется. Она может предложить ему вечность в своей компании, но он никогда не проживет столько. Она играет с ним, она играет на нем, виртуозно, искусно, восхитительно и даже приятно.

Он смотрит в ее глаза, в их синеву, в их подернутую вечность и кивает.

- Расскажи мне что ты хочешь? Скажи мне, мен на мен, не так ли? - Он вздыхает, прижимаясь к ее ладоням. Что она попросит? Что он отдаст? Что будет с ним за пределами ночи, которая скоро закончится.