Они сидели на террасе дома, который по-прежнему казался пустым. Почему-то собирать камни оказалось куда сложнее в этот раз, не было новых фотографий, не было нового дивана, и мягких кресел с раскинутыми у ножек коврами, в которых можно кутать ноги. Кажется, они заказали занавески, чтобы по вечерам можно было кутать дом в абсолютную темноту и просыпаться в ней же, но Ноа хитрил, стоя у окна с сигаретой перед сном, он всегда оставлял небольшую щель между тяжелыми полотнами ткани - по утрам ему нравилось наблюдать, как слабый луч света скользит по спине Вира, и как тот кутается в одеяло и объятия, прячась, когда луч доползает до глаз.
На них пялились соседи, Ноа заметил парочку любопытных глаз, но это было снова не важно и на всё снова было плевать. Они обнимались, кутались в плед и целовались, как сумасшедшие. Пришедшая Ноа в голову идея не трахаться до свадьбы доводила их обоих до безумия и чёрт знает как они держались, но это придавало всему, что они делали, особый оттенок.

С тех пор, как они решили вернуть всё на свои места, поменялось очень многое. Ноа не рассчитывал, что всё будет как тогда, четыре года назад, что всё будет молчаливо, тихо, что всё будет очень удобно и покладисто, всё будет как нужно ему, как он думает, что нужно ему. Всё же, не ясно до конца, дело было в частичной разлуке и в Розе, возможно, это помогло ему раскрыться теперь? Или кое-что другое. Ноа закусывал губу, когда замечал мелочи, крохотные, нереальные мелочи, которые он принял бы за эффект наркотического дурмана кожи. Золотые отблески в шелке волос, перламутровый блеск бледной кожи, и глаза, главное глаза, порой кажущиеся такими чужими, но и такими знакомыми одновременно. Ноа подмечал все детали до единой, подмечал, понимал, он знал, что всё это значит. Он держал в руках все детали паззла и отказывался их складывать.
Он не боялся. Он не отрицал.
Наверное, ему было просто незачем.

Потому что всё поменялось и не поменялось одновременно. Они поменялись и тоже не поменялись, Вир по-прежнему был его фиксацией, он по-прежнему был тем самым рыболовным крючком, который накрепко застрял даже не в горле нет, гораздо ниже, и вырвать его можно только с куском сердца.
Ноа учился это признавать, спотыкался об это, задыхаясь, ломая ноги, очарованный, привороженный - не только чарами ланнан ши, нет, чар там было вопиюще мало, и, посмотри кто на ситуацию со стороны, сказал бы, что Вир схалтурил.
Чары были не нужны.

Они целовались, полусидя на шезлонге, Ноа поправлял на Вире куртку, ту самую куртку, в которой он вернул его в их дом с с которой тот похоже не собирался расставаться; куртка упрямо сползала с плеч, Ноа накидывал плед поверх, и, пока тот тоже не начинал сползать, забирался под куртку руками, обнимал, гладил, прижимал к себе, сгребал поближе, возился с застёжками одежды, намеренно ни с одной так и не расправившись до конца, жмурился шепоту Вира, что обжигал то ухо, то шею, жмурился, шептал в ответ, соглашался со всем и вторил, целуя так, словно пытался выпить душу - "твой".
Он больше не задыхался. Так должно было быть, в какой-то момент его просто повело - от ласки и от контраста холода вокруг и того, как им вместе было жарко.

Он не удивился, когда к его шее прикоснулись зубы, когда поцелуй перерос во что-то больее, когда зубы надорвали кожу, когда кровь полилась по ней, стекая к ключицам. Нет, это нельзя было назвать удивлением, Ноа замер на месте, вкопанный, парализованный этим нарастающим ощущением принадлежности, не разжимая объятий, он дышал, широко распахнув глаза и вздрагивая от ударов собственного сердца.
По-прежнему размеренных, сильных. Но таких громких.

Ноа ведь всё понимал, правда? Золото волос, блеск кожи, тонкие черты лица, образ, скользящий поверх, невидимый и неуловимый. Он всё понимал и знал, что любит не человека. Любит односторонне и так больно, что в какие-то моменты он действительно готов был его убить, лишь бы избавиться от наваждения.
До самого этого момента. Он больше не сомневается.
Ноа гладит Вира по спине, привычный, расслабляющий, успокаивающий жест, обводит пальцами чуть выступающие позвонки, греет прохладную кожу горячей ладонью.
Он выдыхает и зарывается рукой в волосы Вира, сжимает их, и тянет, но не от себя, нет, он притягивает его к себе за шею, прося наклониться ниже, взять больше, взять всё. Рыцарская кровь самая сильная, кроме, разве что, драконьей, и Вир должен напиться, должен оставить на его шее следы. И кровь тогда у них будет одна на двоих.

Ноа много знал о физической боли, пожалуй, даже слишком много, и ещё больше знал её, как Мэдок, тот самый рыцарь, что пал на поле боя в тяжелых доспехах и, как многие, умирал от ран, не способный даже высвободиться из своего панциря. Ещё до этого он узнал, что такое колотые раны; в новой жизни он познакомился и с открытыми переломами, и с ножевыми, и с огнестрельными ранениями - он оказывался подстреленным, к сожалению, не раз. И всё равно ножевая была самой болезненной. Пуля после себя оставляла отверстие диаметром в сантиметр, всего лишь, а вот когда тыкают ножом, это совсем другая площадь поражения, и рецепторы сходят с ума, как безумные, отправляя в мозг сигнал тревоги.
Сейчас Ноа тоже больно, не нестерпимо больно, потому что клыки вонзаются в шею неглубоко, и он делает вывод, что его не слишком-то околдовали, нет, этот кровавый поцелуй не кажется ему самым сладким, что он пробовал в жизни. По крайней мере физически. Потому что кожу разырвают чужие зубы, практически вгрызаются в неё, высасывая кровь, хлюпая ею, слизывая, и это до одури странное влажное ощущение на его шее, вперемешку с горячим дыханием Вира и его руками, которые держатся за Ноа, еле-еле теплея и дрожа от волнения... Это ощущение в комплексе оказывается таким возбуждающим, что Ноа становится неудобно сидеть вот так в шезлонге. Шея по-прежнему саднит, его по-прежнему пьют, кровь стекает теперь уже ниже ключиц и пачкает грудь; Ноа понимает, что происходит - его пьют и его забирают себе, устанавливают связь, потому что никогда, чёрт возьми, никогда его сердце ещё не стучало так громко. Ноа всё прекрасно понимает и прижимает своего ланнан ши ближе к себе, размеренно дыша, подставляя шею под укус, выгибая её, шепча в ответ одними губами - "твой".

Поцелуй оказывается солёным, Ноа всё ещё ошалело смотрит, теперь уже не прямо перед собой, теперь уже на Вира, с его широкой окрашенной алым усмешкой, с остриями клыков, выглядывающих из-под верхней губы, с его взглядом, счастливым донельзя, диким, животным. Этого Ноа хотел, когда просил оставаться собой? Об этом грезил?

- Хорошо. Как?...

Он не может последовать примеру Вира, потому что клыки у него куда более гладкие. Человеческие резцы не приспособлены под образ жизни хищника, а потому всё получается странно, странно и по-прежнему солёно; Ноа притягивает к себе Вира, целует в шею, впивается в неё губами, прикусывает кожу, такую тонкую, белую кожу, оставляет на ней отметины, он даже находит бьющуюся под линией челюсти жилку, проводит по ней языком, касается кожи чуть правее, ближе к плечу зубами и.. отстраняется.

Вир, чёрт возьми, просто играет с ним. Рана от человеческих зубов будет слишком обширной на шее, и вместо того, чтобы тащить друг друга на церемонию и потом наконец-то в постель, им обоим придётся тащиться в больницу. Ноа оглядывается, но рядом нет ничего, что бы помогло ему, чем можно было бы сделать надрез, хотя бы фруктовый нож, но ничего нет, и Вир, о, Вир явно не собирается ждать.

- Как?.. - хрипит Ноа, и тут же понимает, что делать. - Ладно.

Кроме шеи, у Вира есть руки в конце концов, есть другие, более интересные места, но конкретно сейчас в зоне доступа бледные запястья. Ноа ловит правое, оглаживает его пальцами, вспоминая, где находятся кровеносные сосуды, а где сухожилия, вторые повредить нельзя.
Целует белую кожу, сквозь которую проглядывает паутина синих прожилок.
И кусает.
Это больше не поцелуй. Резцы скорее прорывают, нежели прорезают кожу, кровь льётся в рот и мимо, слишком много крови мимо, потому Ноа приходится поднять запястье Вира выше, чтобы кровь просто стекала вниз.
Он захлёбывается солёной вязкой жидкостью, венозная кровь по-прежнему густовата; привкус металла забивается в ноздри и, кажется, даже в глаза, шея всё ещё жжется, его собственное кровотечение не закрылось; вместо неба над головой - лицо Вира в обрамлении тёмных кудрей и Ноа кажется, что больше нет ни его дома, ни работы в разведке, ни прошлого с китайским кланом, ни перерождения в новом веке, нет, он по-прежнему рыцарь, ублюдок короля, сражающийся с местными князьками за клочки земли, угодивший в паучьи путы, глупый, порицаемый и забытый. Снова.
И только глаза Вира, теперь кажутся по-русалочьи синими, тёмными, словно омут, вытягивают его из этого колодца, ведут за собой, приводят в место, где они находятся.
В какой-то момент Ноа кажется, что у из-под него вышибают шезлонг, или на чём там он лежит, или просто бьют в грудь, лишая лёгкие кислорода. У него открывается ещё одно зрение, точнее чувство: вместе с пульсирующей под губами кровью, в ушах так же в ритм бешено стучит чужое сердце.
Ноа делает ещё один глоток, он послушно, примерно пьёт, продолжает пить, просто потому, что, когда будет достаточно, его остановят, просто потому, что в какой-то момент этот остро-тёрпкий коктейль из ощущений и вкусов начинает ему опасно нравиться, но не это им движет, нет, он ждёт кивка, взгляда, ждёт голоса.
Сегодня ведомый - он.

Нет, Ноа не делает того, чего от него так хочет Вир, он не разрывает зубами шею, он не подставляет лицо под кровавый фонтан, он не вгрызается бездумно в плоть зубами и не добирается до его сердца, чтобы в него тоже вцепиться и наиболее явственно ощутить, как его любовник, как его нареченный сходит по нему с ума. Нет, Ноа делает всё осторожно, ровно настолько осторожно, насколько у него вообще может получиться, потому что он по-прежнему относится к Виру бережно, как к любимой птице в клетке из золота, украшенной алмазами - теперь, после всего, после свободы, после прощания, после того, как наконец-то выбор сделан, после того, как они оба отказались от свободы, Ноа его больше не отпустит. И что-то подсказывает ему, что-то в усмешке Вира, в его безумных счастливых глазах, что его, Ноа, тоже не собираются отпускать.

Ноа дёргают за короткие волосы на затылке, немного болезненно и колко, жестом обозначая "хватит", только Вир умеет командовать так приятно, и Ноа прекращает. Он пытается облизнуть перепачканные кровью губы, зажимает разорванные вены запястья Вира колючим пледом, и они снова целуются, безумно и дико, окончательно скрепляя ритуал.
Потому что Ноа уже понял, что бешеный стук в его висках - это чужое сердцебиение, это сердцебиение Вира, оно созвучно, соритмично его дыханию и настолько контрастирует с ровным пульсом Ноа, что становится страшно, становится жутко, становится.. интересно. На что Вир пошел для него? Для этого? Ноа помнит и его слёзы, и вопросы, заданные ожесточённым тоном, чего стоило его мальчику так выдать себя, настолько вскрыться?

- Мой, и только мой, - устало выдыхает Ноа, он рад этому дару, который падает на его плечи чем-то тяжелым и сыпучим, слепит глаза, глушит слух. Ему надо привыкнуть, он привыкнет, а ещё они что-то придумают, чтобы Виру стало спокойнее, чтобы его сердце билось медленнее, ритмичнее, правильнее. Ноа жмурится, прислушиваясь к биению, к току собственной крови по чужих жилах, кровь поможет, не сразу, но поможет, как бы ни был голоден ланнан ши, того, что он выпил сегодня, должно быть достаточно на какое-то время. Какое-то время умиротворения и сытости. - Да, я слышу. Всё слышу, - он касается рукой чужой груди, поглаживая кожу, глупо, какая глупая попытка успокоить. - И мне не нравится. Давно так?.. Пойдём, кровь сохнет, потом от неё не отмыться.

Запас адреналина в крови подходит к концу, и Ноа вдруг понимает, что на улице всё же дьявольски холодно. Ноа поднимается с шезлонга, следом за собой поднимая Вира. Носить его на руках - дурацкая привычка, от которой он не может отказаться в моменты, похожие на этот, то, что случилось только что, сильнее и крепче любого оргазма. Ноа уносит его, свернувшегося на его руках, завернутого в плед, в всё ту же проклятую куртку, внутрь дома, в ванную комнату, ставит на ноги и, включив воду, чтобы пол душевой комнаты тоже разогревался до нужного градуса, раздевает. Бросает в корзину у стиральной машины плед, куртку, стягивает с Вира мятую майку, помогает стащить джинсы. Всё в крови, и Ноа мысленно отмечает, что надо будет как-то успокоить экономку, которой придётся стирать это всё.

- Вода тёплая, заходи. - Ноа заводит Вира под тёпло-горячий душ, струи воды стекают по его волосам и лицу, и наконец-то можно смыть кровавую маску с нижней части лица. Бережно и аккуратно, голыми пальцами Ноа касается алых размокающих под душем разводов, смывая следы нарочито медленно, словно нехотя, он будет скучать, чёрт, он так будет скучать. - Это ведь нужно будет повторить?

Он надеется, он знает, что это не одноразово. И если Вир хочет поддерживать связь, они должны обмениваться кровью постоянно. Ноа думает, что ему понадобится нож - небольшой, миниатюрный, лучше всего серебряный, после него будут оставаться аккуратные края раны, с ним будет удобно, с ним будет красиво в конце концов.
Ноа думает о том, что в прошлой жизни за такую связь его бы сожгли на костре вперёд его любовника, за то, что отступил от всех рыцарских ценностей, за то, что стал на колени перед тем, кто убивает постоянно, чтобы жить.
Всё так просто на самом деле. Не было в нём никогда ни света, ни святости. Королевский ублюдок от кровавой жрицы, выращенный головорезом с красивой приставкой имени, а на деле - без рода, без племени, без ничего своего, так и погибший, сражаясь за клочок земли.
Нет, это не Вир заставляет его падать ниже и ниже. Он всегда был таким.

Стоя под струями тёплой воды, Вир напоминает ему котёнка. Откормленного свежим мясом с кровью, довольно урчащего, сытого и разморенного, но всё же котёнка, очень ласкового; он так забавно встряхивается, когда вода начинает протекать с волос на кожу головы. Ноа усмехается, и всё ещё оттирает своего любимого мальчика от крови, кажется, он никогда не устанет звать его мысленно именно так; правда, в процессе он переключается на то, чтобы стянуть с себя в кои-то веки не рубашку, а домашнюю растянутую футболку, и перегнуться через борт душевой комнаты, позволяя утянуть себя в по-прежнему солёный поцелуй.
Где он был? Там же, где и Вир, наверное. Или как его звали по-настоящему? Ноа не спрашивал, точно так же, как и не представлялся, что его зовут Мэдок, что он королевский ублюдок и что у него даже тоже есть собственный ублюдок, сын от жрицы, который даже не стал рыцарем. Имеет ли это всё хоть какое-то значение? Встреться они в былые времена - Вир прав - обязаны были бы друг друга убить. Либо их бы убили за связь, которую непременно сочли бы порочной. Мэдок наверное не слишком пострадал бы, не слишком изменил своей судьбе. А Вир?..

- Расскажи, как всё было до, - шепчет он в чужие губы, вылизывает чужой рот языком, оглаживает пальцами скулы, зарывается в мокрые волосы, сжимая потяжелевшие от воды кудри. - Тебе уже клялся кто-то так? - Ноа выдыхает  и переступает через возвышенность-порог душевой комнаты, два на один метра за стеклом под тропическим душем, удобно, просторно, и вопиюще мало воздуха. - Ты уже клялся кому-то так?..

Теперь, когда все возвращаются на свои места, когда все возрождаются, Ноа думает, он просто разыщет его - кого-то другого, второго, а может, первого?.. разыщет и убьёт, выпотрошит, сожжет в крематории, оставив лишь горстку пепла. Сама мысль о том, что Вир позволял кому-то так же пить себя, доводит до звенящей где-то в затылке ярости. Но подтверждений нет... Пока что нет. И Ноа выдыхает.

- Я слышу твоё сердце, - он гладит ладонями чужие плечи, позволяет себя целовать, даже наклонившись немного, чтобы на скользком мокром полу Виру не приходилось подниматься на цыпочки. - Я слышу его бешеный, взволнованный, испуганный стук, - Ноа вздыхает и укладывает ладонь на грудь Вира, теперь он убеждается снова, что это не галлюцинация, что всё это происходит с ним по-настоящему. Ноа чуть нажимает ладонью на грудь Вира, заставляя его прислониться к стене, уже потеплевшей от душа, и, кажется, не замечает, как по его собственной шее и груди тоже стекает кровь. Для кого-то это могло бы выглядеть страшно, верно? Но не для них. - Я его слышу, и ты слышишь моё, ты будешь пить меня, потому что тебе это нужно для жизни. Безусловно, я могу поклясться тебе ещё раз, хочешь? - Ноа усмехается, ловя взгляд Вира из-под ресниц. И прикрывает глаза, чтобы тихо, мягко прошептать в чужое ухо, - но я не хочу переставать слышать тебя.

Взаимность сейчас кажется чем-то смертельно важным. Наверное, знай выброшенная на берег рыба, что в горле её убийцы такой же крючок, и ему так же тяжело дышать, она не умерла бы от нехватки воздуха, правда?
Вот и Ноа не умирает. Обнимает Вира, жмётся щекой к его руке, улыбается в неё, прикусывает зубами основание ладони, захватывая тонкую кожу запястья. Где-то рядом - почти затянувшиеся раны от укуса, которые больше не кровоточат.

- Мы это такое растяжимое понятие, Вир, - Ноа смеётся, подцепляет бутыль с гелем для душа, на его шее всё засохло, он кое-как пытается отмыться, шею, ключицы, грудь, он становится скользким от мыла в конце концов, и понимает это только снова ловя Вира в объятия, - рыцари занимались всем, чего желал их король. Такие, как вы, были бедами королевств богатых и не имеющих иных угроз, а я.. Я, Вир, принадлежал другим землям. Нам было не до существ, не до драконов, не до баргестов, не говоря уже о ланнан ши. Нет, любимый, я не убивал тварей, существ, других, как ещё пожелаешь назвать вас? Я убивал людей. У меня это получалось лучше всего. Мне даже нравилось. Знаешь ли ты убийцу лучше? Кого-то, кто убил больше, чем человек?..

И убит он тоже был человеком. Так же как и его боевые товарищи. Ровно ноль, чёрт возьми, драконов, баргестов и ланнан ши погубило его братьев по оружию. С чего же ему бояться ланнан ши?..