24 сентября, Лондон
Noah Mills & Vere Matthews
Клятвы произнесены, кости брошены. Пора забрать свою награду
NB! нца ради нцы
Отредактировано Noah Mills (2021-01-20 19:14:35)
Легенды Камелота |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Легенды Камелота » Несыгранные эпизоды » [24.09.2020] thin red line
24 сентября, Лондон
Noah Mills & Vere Matthews
Клятвы произнесены, кости брошены. Пора забрать свою награду
NB! нца ради нцы
Отредактировано Noah Mills (2021-01-20 19:14:35)
Он не помнит ни подписание бумаг, ни подписание договора, ни чем заканчивается вся эта суматоха с официальным оформлением. Он даже кольцо не слишком хорошо помнит, зато помнит губы Ноа на своих, горячие и жадные, помнит руки, такие же жадные на своем теле и огонь, который вспыхивает от каждого прикосновения, огонь, который пожирает изнутри и возбуждение.
Он помнит смутные клятвы, вечность у них уже есть, они никогда не уйдут друг от друга, они никогда не предадут друг друга, они никогда не смогут быть вдали друг от друга, они никогда не останутся в одиночестве. Он слушает чужое сердце, его ритм, его бой, его потребность, он впитывает чужое дыхание, его жар, его жажду. Он поддается на каждый шаг, подставляет шею под поцелуи, стягивает с Ноа одежду.
Рубашка падает первой и Вир тихо скулит от потребности прикоснуться к коже, от желания смять, соединить его с собой, сделать их едиными, не уходить, не оставлять. Он гладит кожу руками, прикасается к ней губами, ставит метки на сердце, на груди, на животе, когда опускается на колени. Ему плевать как это выглядит посреди их спальни, как это смотрится в их зеркалах. Ему плевать насколько он жалок, потребность в чужом теле, в чужом тепле сильнее.
Он прижимается к члену Ноа через брки щекой и тихо выдыхает, потирая возбужденную плоть через ткань. Потребность быть ближе становится только ярче, чем дальше идет раздевание. Вир ловит себя на том, что он впадает в какой-то транс, где облизать, прикусить, оставить свой след - мантра, которую он повторяет снова и снова. Мантра, которая бьется в его голове, которая сводит его с ума.
Вторая мантра “еще”, о нее он добирается после того как раздевает Ноа полностью и поднимается с колен, чтобы прижаться к его губам, чтобы слизать его стоны, его мольбы, его хриплое дыхание. Он слишком сильно погружен в этот ритм, слишком сильно поддается, слишком сильно вникает в каждый шаг и когда его одеяния падают и он остается голым, Вир не помнит, не знает как они добираются до постели, как он оказывается на коленях Ноа, как он прижимается все плотнее слушая звук чужого сердца, которое бьется в одном ритме с его собственным.
Он хрипло стонет от желания, от потребности прижаться, прикоснуться, слиться воедино. Он хрипло стонет, потому что ему мало того что есть, потому что он хочет больше, еще, немного больше, все что есть. Он хочет все что есть, даже если этого недостаточно, ему все равно.
- Дай мне, отдай мне все, Ноа. - Вир смотрит в глаза затянутые дымкой желания, вир проводит пальцами под этими глазами, вздыхает, вжимается всем телом в тело уже мужа и выдыхает. - Отдай мне.
Он требует, он жаждет, он хочет большего.
В отличие от Вира, Ноа помнит всё.
Начиная от помещения, которое он арендовал для проведения выездной церемонии, и до надменного взгляда одного из служащих, потому что у него было достаточно связей, чтобы не ждать чёртовых двадцать восемь дней, и дата в заявлении на расписку кому-то да режет взгляд.
Он помнит и много хорошего, наверное, слишком много деталей, которые захлёстывают его с головой, переполняют почти до удушения. Мягкость чужих пальцев, кольца, которые действительно, пусть и без примерки, сели как влитые, фотографа, которому он заплатил немалую сумму, чтобы тот был невидимым, но всё же оставил им пару фото, хотя бы всего пару фото на память... Потому что когда-то всё это, думает Ноа, может закончиться.
Точнее, Мэдок думает.
В его семье никто не умирает естественной смертью, кроме отца, разве что, да и тот скорее всего был отравлен. Рыцари не погибают от старости, не умирают в собственных постелях, особенно когда обстановка вокруг накаляется, голодные существа просыпаются в двадцать первом веке, и даже в газетных сводках то и дело проскакивают новости о том или ином странном происшествии.
Ноа с трепетом хранит в воспоминании момент, когда он надевает на палец Вира кольцо, а потом звучит чужой хорошо поставленный голос: "Теперь жених может поцеловать..."
...Они дома, Вир впивается в его рот губами так, будто хочет прокусить до крови. Ноа отвечает взаимностью, оставляет следы от поцелуев-укусов на шее, возится резко ставшими такими неуклюжими пальцами с его рубашкой, пока не решает рывком разделить её полы.
На пол с тихим звоном бисером осыпаются пуговицы.
...Разжиревшая и обленившаяся служба внутренней разведки пока что... не может ничего. Хотя вернее было бы сказать не хочет. Немногочисленныечисленные ведомства переформировываются, словно огромный франкенштейн пытается отрастить себе новую конечность. Это не так-то просто: сборище скептиков с сомнением смотрит на фото, видеозаписи. С насмешкой слушает показания.
Ноа одно знает наверняка: это продлится ровно до того самого момента, когда польётся кровь.
А рано или поздно она зажурчит горным ручьём, обрушит под собой лавину.. Пока что у них есть немного времени. Немного затишья перед тем, как всё станет в разы сложнее.
- Немножко терпения, - тихо фыркает Ноа в чужие губы, вот чего у Вира нет с тех пор, как они согласились друг с другом, примирились.
Терпения и каки-либо границ.
На шее и ключицах Ноа уже не два, и не четыре рубца от клыков, он прячет эти поцелуи ланнан-ши под накрахмаленным воротничком днём, а вечером всё повторяется, снова и снова.
Ноа не жалуется; нет, он почти в восторге. В моменты, когда чужой язык обводит кровоточащие дыры от клыков на коже, он думает, что хотел бы так умереть - будучи выпитым досуха.
Ноа действует по наитию, у него нет никакого плана сегодня, он просто хочет измотать себя и Вира до той степени усталости, когда в голове не остаётся ни одной мысли. Когда его мозг больше не будет отсчитывать мрачное "тик-так".
- Совсем немного.
Ноа обхватывает ладонями чужую талию, такую тонкую, что она кажется хрупкой, заставляет Вира откинуться назад, опираясь на руки. Он вылизывает его живот, прикусывает тоную мягкую кожу, он всё ещё держит в его руках, всё ещё приказывает, как держаться, надавливая на бёдра и заставляя отодвинуться, дальше, ещё дальше. Настолько далеко, что даже становится холодно, а Виру приходится опуститься на локти. Ноа наклоняется, и ловит его член ртом, надавливает языком, скользя глубже, тесно и жарко, он забирает его, пока не упирается носом в чужой лобок, после чего поднимает взгляд, двигаясь медленно и тягуче. Дразняще.
"Ты ведь смотришь..?"
В конце концов, если Вир перестанет опираться на свои руки и ляжет на кровать, у него освободятся руки.
Жар между ними помноженный на общее желание разгорается только сильнее, несмотря на происходящее Вир все еще цепляется за плечи Ноа, прикасаясь к его губам мелкими, горячечными поцелуями, выхватывая его дыхание, урывая себе минуты близости, единения, понимания. Вир не может насытится ни кожей, ни прикосновениями, ни поцелуями, ни отметками, всего этого мало, всего это так мало…
Он выгибается, подставляя свое тело для чужого внимания, он стонет запрокинув голову, он поддается на манипуляции, отклоняясь на кровать все дальше, устраиваясь на ней, соскальзывая с колен Ноа и требуя его обратно, его тепло, его губы, его руки. Требуя всем собой, своим зовом, своим взглядом, стоном, который срывается с губ.
Вир не хочет расставаться, не хочет раъединяться, не хочет быть один. Не хочет ни холода, ни прохлады вечера, ни комплиментов. Сегодня балом правит дикое желание, животное желание, животное требование своего партнера для себя. Сегодня он впивается ногтями в плечи Ноа, оставляя там следы, сегодня он кусает кожу, чтобы она краснела под его губами, сегодня он дышит Ноа, полон Ноа и не хочет, совершенно не хочет чтобы это заканчивалось.
Они так далеко и так близко, и все равно, все равно далеко! Вир стонет, просит, требует чтобы тепло вернулось, чтобы Ноа вернулся, чтобы окутал собой, чтобы не отпускал, чтобы был рядом. Он требует всем собой, всем телом, выгибается, подается ближе, опираясь на локти, раздвигает ноги шире.
Больше нет игр, больше нет работы, есть только желание быть с ним, быть ближе, подарить себя полностью. Больше нет постановок, правильных ракурсов, закушенных картинно губ, скрывающих не то стон, не то усмешку, больше нет поз, льстящих телу Вира, больше нет призывных взглядов.
Никаких игр.
Все слишком по настоящему.
Вир дрожит от поцелуев, от нежности, от любви, которая раздирает на части, которая слишком близко, которая слишком рядом. Он дрожит от прикосновений, от рук, которые удерживают его на месте, от рта, которые касается его члена, заглатывает не давясь, скользит с нажимом, выдирая из его стон за стоном. Он смотрит на Ноа не сводя глаз, он любуется, он обожает, он хочет, он так много всего хочет, что у него кругом идет голова.
И чем дольше он смотрит, тем меньше у него остается терпения, тем меньше у него остается желания выносить эту сладкую, но все еще пытку. Он выдыхает, цепляясь руками за покрывало на постели, сжимая его так крепко, что белеют костяшки. Он хочет быть послушным, он хочет растянуть всю эту ночь в бесконечность удовольствия, он хочет быть там, где Ноа его хочет.
Но Вир не может, его хов силен, он больше не сдерживается, он впивается в покрывало сильнее и стонет, выгибаясь, подаваясь бедрами вперед, в чужой рот, до самого горла, так чтобы перехватило дыхание, так чтобы у него больше не осталось ни единой мысли. Вир знает как действовать, Вир хочет так действовать.
До забытья, до самого конца, так чтобы между ними оставались только тела и больше ничего лишнего. Он просит больше, он требует больше, он хочет больше.
Всего Ноа и только для себя.
Всего!
Ноа тоже не хочет, чтобы Вир был послушным. Время послушания и игр в поддавки позади, увы, оставлены не так уж давно, опустошающие кошелёк и душу визиты в Розу, где они с Виром так мастерски наказывали друг друга, заставляя играть роль — тоже; и хоть никто лучше Вира не умеет быть всего лишь фоном - самым лучшим фоном, выгодно оттенять, бесконечно умело угадывать чужие желания, это была игра.
А любая игра рано или поздно наскучивает.
У Ноа перехватывает дыхание при мысли, что игра может оказаться скучнее реальности, и опостылеть ещё быстрее. Когда всё вскроется, когда окажется, что он вот такой, как есть — пресный и напыщенный мешок с деньгами, который любит, чтобы всё было по-своему. Так, кажется, говорила его бывшая жена?..
Наверное, он слишком часто об этом думает.
Пусть сейчас ему совершенно не до этих мыслей.
Вир, к большой радости Ноа, действительно больше не послушный мальчик. Ноа на мгновение замирает, задерживая дыхание, поглаживая худые бёдра, очерчивая шершавыми подушечками пальцев выпирающие костяшки и чуть проступившие от напряжения вены; он бы предпочёл руку в своих волосах, наверное, которая с нажимом и тянуще-приятной болью в затылке опустит его вниз, но толчок бёдрами тоже сойдёт, он достаточно решителен и экспрессивен, и достаточно перекрывает ток воздуха, чтобы напомнить Ноа: его действительно хотят, именно его, именно Вир, именно сейчас. Только его.
Ноа готов слушать подтверждения этого бесконечно, тотчас забывая и требуя новых; он готов поглощать их одно за одним и просить ещё, ещё; причина - в неизлечимом прошлом, их знакомство и проведенные вместе годы - это по-прежнему вечно гниющая язва в его сознании, которую не спрячешь под печатями, кольцами, не укроешь под праздничными костюмами и не перебьёшь сбивчивыми обещаниями.
Которую пока что не удаётся закрыть даже кровью.
Это неистощимая брешь, это ревность, которой нет конца.
Это открытая полосная рана при гемофилии под тёплой проточной водой.
За завтраком, в кино, разговаривая по телефону — Ноа делает вид, что ему хватило клятвы, как второй, так и первой, той, что оставила на нём шрамы, но на самом деле он лжет себе, Виру, и всем остальным людям на свете.
Ему никогда не будет достаточно.
Стоны Вира становятся громче, а Ноа тянется за тюбиком, что находится неподалеку; он прикасается, снова дразнит, поглаживает изнутри, но он не слишком дотошен в подготовке сегодня, не только потому, что спешит, а ещё и потому, что при регенерации ланнан ши прошедшие две недели что-то да значат, и Виру может быть больно, Ноа искренне надеется на то, что ему будет больно, в их первую брачную ночь с медовым месяцем, которому не суждено случиться. Спустя какое-то время он останавливается, не позволяя Виру кончить; он подтягивает его ближе, направляет себя рукой и почти скулит от возбуждения в чужую шею, когда расстояние между ними уходит в минус.
Всё ещё слишком мало.
Ноа тихо выдыхает, обнимает Вира за плечи со странной нежностью, и перекатывается на спину, не переставая двигаться, пытаться дотянуться губами до чужого рта в влажном и порывистом поцелуе.
Он хочет, чтобы это не прекращалось, и он снова хочет не видеть лучи пробивающегося сквозь окна света из-за нависающих над ним тёмных кудрей.
Ноа ловит чужой взгляд в полутьме и в который раз засматривается блестящей маслом синевой.
В такие моменты ему кажется, что его подхватило море.
Он больше не подстраивается, не пытается выбрать позу, стоны, хрипы. Он больше не подыгрывает страсти, которая плещется между ними, искре, которая сводит его с ума. Он слушает сбивчивое дыхание, он выгибается от удовольствия, он подстраивается под ритм всем телом, получая каждый толчок, каждое движение, каждый стон только для себя.
Вир поглощен происходящим, смешан с тем, что между ними творится. Он сжимает чужие плечи, чертит на них ногтями узоры, дышит сквозь стоны, всхлипывает, наслаждаясь телом, наслаждаясь происходящим, забирая Ноа себе еще и еще, до бесконечности. Он почти забывает одинокие ночи, он почти забывает время в Розе, боль, ярость, одиночество, холод.
Ему хорошо там, где он есть сейчас, распластанный, прижатый, вжатый в матрас. Ему тепло быть здесь, его кровь поет от каждого прикосновения, его тело выдает его возбуждение, его желание, его глаза смотрят невидяще, от острых ощущений, от собственничества, которое проскальзывает от Ноа, которое исходит от самого Вира.
- Мой. - Он шепчет, он зовет, он призывает к себе. Он не может отказаться от Ноа, не может снова его оставить, не может быть один, не может не слышать сердца, не может не звать кровь, не может не показывать себя. Вир умрет если все закончится, Вир будет жить, если они остануться, если вместе - будет их постоянством, если Ноа никогда не уйдет.
Вир сдается чужим губам, сдается чужим глазам, шепоту, требованиям. Он сдается, потому что его желание велико, желание подчиниться, быть принятым, быть лишенным всего, быть единственным для Ноа, только он, только он и больше никого, никогда.
Он задыхается, стонет, снова и снова цепляясь за руки, за плечи, притягивая к себе для поцелуя, слизывая себя с его губ. Он стонет, зовет хрипло, протяжно, потусторонне, зовет присоединиться к себе, зовет быть с ним, зовет оставить все ради него, зовет оставаться-принадлежать-существовать. Вир отдает себя во владение, Вир стонет, Вир скрепляет их снова и снова, не зная куда податься от удовольствия, от переполняющего его чувства, от того, что каждый толчок, каждый вдох, каждый хрип Ноа для него спираль, которая закручивается все туже и туже.
- Только мой. - Он шепчет словно в бреду, он скользит между этим миром и тем что внутри, тем что штормит, бушует, требует его для себя. Он отдается, он принимает, он больше не здесь и не там, Ноа больше не виден, глаза крепко закрыты, губа закушена и из нее течет кровь.
Слишком хорошо. Слишком много. Он не выдержит, он выдержит и все равно бежать некуда. Спираль закручивается все туже, Вир цепляется все крепче, сжимая ногами чужую талию, заставляя дать ему все, прося для себя все.
Он хрипло молит. Хрипло молится. Просит и требует. Он зовет с собой, за собой, для себя.
Он где-то в этом мире, где получает от Ноа всего его, вручая ему всего себя.
Вы здесь » Легенды Камелота » Несыгранные эпизоды » [24.09.2020] thin red line