Способности
- Га-Болг - языческое божественное копье, созданное из костей древнего морского чудовища для Кухулина, прямое попадание которого смертельно - рвёт зубьями плоть;
- Способен возводить ярость Кухулина в экстремуму, обращая в состояние риастрад; где полубог становится в своей безжалостности подобен чудовищу, из костей которого сделан Га-Болг;
- Если метнуть копье, то оно всегда находит свою цель;
- Га-Болг, созданный богом света, жжёт существ, являющихся «темными».

История

В мгновение, разливающееся алым железом, Га-Болг способен поверить, что его первородная жажда крови, возведенная в эллиптическое безумие, не закончится никогда. В минуты, когда жизнь судорожно вытекает из пульса ран, он убежден, что все возможное и невозможное сливается воедино, пока вселенная припадает нежным поцелуем к его воспаленному естеству.
Он способен поверить, что отныне солнце не сядет за горизонт; их мертвое солнце, их глухота солнечного сплетение - дыхание из нервной ткани. И он, пронзая, сбросит одеяние жизни, обнажив побледневшие в некрозе тела перед улыбкой смерти, пока день рассасывается в глубине набухающих равнодушием зрачков.

Га-Болг верил, что зубья, голодом раздирающие плоть Кухулина - наказание. Их вендетта, разделанная на двоих. Их крещендо, в последнем аккорде выносящее приговор.
Он впитывает кровь того, кого создан защищать, ради кого в созидательном рождении готов пожинать души.
Ему бы раствориться, развеяться пеплом, пылью, впитываясь в землю рядом с хозяином, но кости морского чудовища прочны, и удары потери их не сломают.

И, вверяясь созидательной амнезии, Га-Болг мог прожить тысячи жизней, тысячью именами, как насекомое или божество. С радостью отдаваясь забвению, он был готов проживать любую из исполненных иносказаниями жизней.
Чтобы заглушить иллюстрированный мрак в мыслях, чтобы удушить необъяснимую жажду, приносящую череду искаженных от мук зверских лиц.
Ведь память о Кухулине - метастаз, абсцесс в сердце, непригодный для жизни, как протяженность несбыточных мечтаний. Память о хозяине, смерть которому он - пусть и не по своей воле - принёс, обратилась в бесплодную землю, могилы которой рычат и стонут.

Спустя столетия и мириады жизней, в ночной час он верил, что плоть, грязь, стоны, боль благороднее жизни. И кровь, что въедается в лезвие, струится по его телу, с трепетом хранит в себе память космических всплесков его краеугольной жажды, что скрижалью высечена на вязи вен. Каждый атом его божественной субстанции похваляется собственной несокрушимой силой, в упоении проваливаясь в плоть, выпивая кровь.
В ночной час, когда Иэна дурманили красные сны, естество просилось на свободу. И в чёрной вроде сновидения он видел блеском луны лезвия собственной души, брал за руку молнию жала, надеясь, что на этот раз он сбросит человеческую кожу… но после пьяной ночи наступал рассвет, сны которой таяли, словно сахарная вата на языке.

Сколько себя помнит, Иэн всегда был неоправданно жесток: с отцом, который двенадцать лет назад заработал свои миллионы на экономическом кризисе рухнувшей экономики, а теперь коллекционировала холодное оружие и учил жизни сына; с матерью, мышцы лица которой отмирали от ботокса, а кожа сверкала шедеврами от Тиффани; с одноклассниками, а после и однокурсниками; с симпатичными официантками в его любимых барах в Сохо; даже с животными.
Он словно в спасительной слепоте прощупывал мир, выясняя координаты точки невозврата.
Иэн был жесток, а ещё невозможно потерян. В себе и своих мыслях, в своих желаниях и в своём необъяснимом чувстве тлетворного одиночества. Он вечно ощущал себя покинутым. Вот только кем - не понимал. Ему казалось, что он зачарован собой и разочарован целым миром. Он двулично осуждал отца за спекуляцию, припоминая, что миллионы людей остались без работы и без дома, в то время как на счете мистера Фицджеральда округлились нули миллионов, солидно приумножая капитал. Он осуждал отца и тратил его деньги. Осуждал, потому что не знал, куда девать злость. А тратил, потому что считал, что мог купить забвение.
На самом деле Иэн не был никаким альтруистом, не создавал благотворительные фонды и ему прекрасно жилось, потому что любые проблемы могли решить фунты.
Любые, кроме перманентного чувства тоски на периферии сознания. И ещё одного чувства. Темного и страшного, от которого пахло влажным железом.
Однажды Иэн лезвием, которым набил дорожку кокаина, вспорол плечо шлюхи, имя которой не помнит (может малышка Сюзи?..); она закричала, протрезвев, назвала его больным ублюдком и выбежала в сторону танцпола, теряясь в потных телах, озверевших под мерцанием стробоскопа.
Ощущая ее кровь на пальцах, перекатывая алые мазки, Иэн с ужасом и приапическим удовольствием думал, что, пожалуй, она права. Права, как никто и никогда до этого. Ни отец, ни мать не подозревают, что скрывается за его инфантильным протестом. Он такой лишь потому, что его желания не вписываются в устоявшиеся рамки общества. Ему нужна была кровь. А лучше бы доза крокодила.

Сны стали острее. И сам Иэн стал острее. Его желания и гнетущее одиночество, от которого остаётся стылое разочарование; словно кто-то обещал прийти и забыл о нем.
Он просыпался в холодном поту, готовый содрать с себя кожу, будто все это не его: ни голос, ни глаза, ни мышцы. Плескался на границе между неосязаемой, но тяжелой обидой и глубокой скорбью, лейтмотив которых жалили дыхание.
А после он перешагнул горизонт событий, когда лезвие ножа, погрузилось в брюхо человека, словно в масло; когда пальцы онемели от восторга, облизанные горячей кровью; когда слух ошпарило сдавленным криком; когда взгляд обнаружил в обезумевших глазах напротив отражение.
Калейдоскопом красных пятен Роршаха Га-Болг вспомнил кто он. Или что. И все то, о чем он подозревал интуитивно вспороло ему сердце. Сердце живое, обливающееся мукой, как человек напротив - кровью.
Га-Болг зарычал, наслаждаясь обладанием голоса, и с приапическим торжеством провернул нож в брюхе, пощекотав человеческие потроха последним приступом боли.
Он зачарованно рассматривал собственные ладони: линии, залитые кровью. Коснулся лица, разрисовывая его войной. Медленно вдохнул с новорожденным восторгом ощущая удары сердца наизнанке рёбер. Все это было странно. Кости морского чудовища обросли мышцами, сосудами, венами и сухожилиями, обтянулись кожей. И голос. Теперь он мог кричать о том, как ему больно, мог стонать от обиды, но даже всех этих чувств было мало. Было мало осязания, вкуса и запаха, звука и картинок, ведь брошенное копье всегда разило насмерть. И раз Кухулин бросил его, то Га-Болг мог только продолжать разить.