Si vis pacem, para bellum.

Мир - синтетическая гармония, застывшая восковой маской на лице войны.
На его лице.
И снисходительная амнезия, длиною в сотни лет, - двоичный код забвения.
Иэн словно докурил терпкую сигарету неведения, и никотин, который она содержала, убил беспамятство. Убил мир, который удерживал его предназначение в смирительной рубашке затасканных устоев. Ему было тесно в объятиях морали, а потому он ее обезглавил. Она обмякла и разлилась в его ладонях алым пятном. Осталась на руках уликой, которую Иэн так долго пытался умыкнуть у вечности, чтобы отыскать истоки своих желаний.
Он убил, как умел уже целую вечность. И прозрел, о чем мечтал бесконечно долго. Стянул мутную пелену проклятия с невидящих глаз. И мир обнажился неонами, хрипами, экстазом; и мурашки пробежали по коже, которой прежде не было. Он дышал, он скалился, сердце разливалось в оживленном скерцо, и тысячи звёзд пронзали небосклон серебряными лезвиями. И в миг, пока кровь бежала из раны, единственный бог, которому хотел служить Га-Болг, - собственный гнев.
Эта ярость, утрамбованная и смиренная, ярость приглушенная тоннами темных лет, ярость стонущая и поющая звоном жидкого - но не расплавленного - железа. Его неистовая, его прекрасная и новорожденная ярость, испившая жизнь до дна.
Он так долго был лезвием, был оружием без шанса на выбор, что человеческая оболочка ошеломила его.
Поразил выбор, поразил точно также, как нож человеческое брюхо. И Иэн тоже погибал, но чтобы возродиться с осознанием целостного и сиюминутного себя.
Теперь ему понятна каждая нота его острых снов, этих кровавых кошмаров, что улыбались ему по ночам даже после горсти таблеток.
Но теперь все стало прозрачно. Даже нож в животе бедолаги, чьё имя он не знал. Так все и должно быть.
Вселенная дала ему второй шанс, подарив человеческое тело, но Га-Болг не умел иначе. И сколько бы раз время не обращалось вспять, это копье все равно бы нашло свою цель. Он бы все равно оказался этой ночью в этом переулке, пока кровь стеснительно подплывала к подошвам его обуви.
Красная клякса в темноте казалась чёрной, словно небо без звёзд. Иэн смотрел вниз, зная, что где-то там на него смотрит несуразный призрак его отражения. Смотрит и тоскует. Ярость проходит, а вслед за ней всегда приходят последствия. И боль, и утрата. Он бы взвыл, но голос исчез. Будто его и не было вовсе.

Вытянув нож из тела (Иэн не мог бросить его там одного), он в глубокой задумчивости направился домой, не зная является ли память даром или проклятьем.
Его немой силуэт иногда ткался под фонарем, облитый столпом желтоватого цвета; тогда он видел кровь, как она блестит на лезвии и как она засыхает на коже, сбиваясь густым напоминанием по улыбке кутикулы.
Он убил человека. И пусть для него - давно забытого него - это было таким же естественным, как сейчас дыхание, Иэн все равно знал, что произошедшее откликнется последствиями. Как и все в двадцать первом веке нулей и единиц. А ещё Иэн знал, что у него есть отец, у которого есть финансовые портфели инвестиций с разной валютой, криптой и десятью процентами золота.
«Ксау», как он выражался.

Мороз пробегает по коже.
Похолодало.
Иэн почему-то вспоминает котировку канадского доллара и йены в американскую сессию.
Его отец хотел, чтобы он занимался финансовыми рынками. А Иэн хотел крови. И он ее получил, спрятал в руках, словно новорождённого птенца; ощущал биение сердца и поцелуи мягкого оперения.
Он вспомнил котировки и прогноз по фондовым рынкам, отмечая про себя, что осенью опять началось искусственное занижение акций перед выходом нового продукта компании Тима Кука.
Вспомнил котировки... и отчего-то вспомнил Сэм. Ее образ светлой мыслью всколыхнул сознание. Все вокруг теперь казалось манипуляцией. А она словно была единственным настоящим в переплетении лжи и заблуждений. И если Иэн не знал, муляж перед ним, очередной мираж ли, то она была живой с трепетным, но раненым сердцем. Он ранил ее, потому что однажды был создан, чтобы приносить смертельную боль.
Ранил.
И этот факт интриговал его обнаженное перед космосом сознание. Ранил и не убил. Такого прежде с ним не случалось. Он убил даже Кухулина. Он убил случайного прохожего в переулке. А ее только ранил. Незавершенность щекотала внутренности, все сжалось, будто его сейчас вывернет от диффузии текилы и колёс.
Но он был трезв. И единственное, что пьянило его - кровь на руках. И память.

Он - мудак. Да.
Права каждая сука, что заявляет об этом, крутись она вокруг пилона, раздвигай она ноги перед каким-то богатым папочкой или просто подрабатывая в дешевой забегаловке, сверкая затертым бейджиком с каким-нибудь сладким именем. Каждая из этих сук права.
Он такой, каким его сделал мир. Не меньше и не больше. Вот только почему-то кто-то был достойнее. Может даже тот остывающий труп. Кредитоплатежный семьянин, золотая единица общества. Проблема в том, что у всех тех, кто лучше, денег меньше.
А они развращают. Как и власть. Заставляют верить, все что дозволено, что все сойдет с рук и у всего есть цена.
Какая была цена у малышки Саманты?
Они не сошлись в цене. Вот она и сбежала, бросая взгляд оскорбленной и трепетной лани. Иэн злился, правда злился. Но злиться он умел всегда. А ещё был заинтригован, впервые смешавшись в диффузии с теми, чьи отцы не подняли свой капитал на чужих потерях. Встретил персонажа другого плана, девушки иного склада и порядка. Она его цепляла. И раздражала тоже.
Отказать ему? Дура.

Дверь встретила его равнодушным зрачком. И Иэн оставил на ней веселый отпечаток паучьих пальцев, он прошёл в глубину квартиры, направившись туда, где его ждал «чивас» и нож для колки льда. Теперь все ножи в доме - его лучшие друзья. Ведь кто знает, может спустя сто лет, один из них обрастёт плотью и будет ненавидеть Иэна за то, что им резали только хлеб.

Пальцы удушливо обожгло стекло, а они взамен оставили солёные отпечатки - автограф кровью.
Будто кто-то украл его почерк. Кто-то безумный, ворвавшийся метастазом в сердце. Имя этому вакууму жажда. И чем больше пьешь, тем больше хочется. 
Поэтому Иэн пил. Пил виски, проигнорировав стакан с толстым дном, в который отколол себе выкидыш айсберга. Горло обжег градус, камуфлетным взрывом упав в желудок.
И если сегодня он превратится в падаль, - от суицида или отравления алкоголем, - то при вскрытии на его внутренностях обнаружат татуировку с чистосердечным признанием.
Он не хотел убивать. Вернее, хотел. Как хотят дышать люди, повисшие в петле, как хотят пить умирающие от жажды, как хотят тепла, застрявшие на Луне. Он хотел... Нет, он жаждал в нестерпимой, тлетворной необходимости. Жаждал пламенно, сиюминутно, прозрачно и честно. И если бы этот нож не вонзился в плоть, то он бы нашел пристанище в самом Иэне.
По ночам ему хотелось сдирать лицо с черепа, соскабливать душу с костей, а теперь он свободен. От всех оков, от морали и страхов, от цепей и пут. Вот только почему руки пробирает мелкая дрожь, а сердце немеет от ужаса?
Хотелось выть, рычать, кричать, но все его звуки не находили выхода, словно человеческие связки были не способны выразить муку, что колючей проволокой обнимала естество.
Он понимает, что безумие выписывает чеки, которые не сможет оплатить даже его отец.
Деньги превратились в макулатуру. Ему нужна была кровь. Живая и горячая. Каждая клетка крови, вопящая в предсмертной агонии.
Сегодня он сжал нож в руке и сделал то, о чем однажды попросил его Луг. Приказал.
Это было умопомрачительное путешествие, в которое отправляются, зная, что не вернутся. Он был тем самым Джорджем Мэллори, который сдох в экстремуме Эвереста. Только вот Иэн не поднимался - спускался. Рыл себе могилу, эксгумируя старые раны. Плита в приапическим экстазе треснула, выпуская фосфор гиенового хохота.
Однажды он откопает обглоданный скелет, разворачивая оскал цвета слоновой кости. Череп улыбнётся. И Иэн увидит себя. В его глазах будут размножаться опарыш тысячи павших, чьи тела он пронзил, в его глазах будет копошиться падаль, перетертая резцами кровожадного некроза; вскипятится кровь, ртуть и крики, облизывая пустоту глазных яблок; мучные черви страхов умоются чумной гнилью, прочитав библейские стихи:
«Я наведу на них бедствие, которого они избежать не смогут, и будут они взывать ко Мне о помощи, но Я не услышу их.»
Иэн схватился за волосы в немой истерике. Теперь его никто не слышит. Как и много веков назад.

Иэн судорожно дышал. Он совсем не пьянел, только травился. Как будто пил бензин или выдохшийся энергетик, нагревшийся на солнце. Дрянь. Все дрянь. Вся жизнь. И этот хренов день. Вечер. И откуда у него был нож?.. Иэн жалел обо всем. Лучше бы он ничего не вспоминал. Кошмары - насмешливая ирония, античная сатира его воспаленного разума.
Нет, это были не кошмары. В кошмар он погрузил себя сам.
Кровь на ладонях запеклась. В сердце тоже. Страх застрял тромбом в груди.

Плеснув виски в стакан, Иэн подумал, что ему нужно что-то тяжелее. Какие-нибудь симуляторы, чтобы забыться. А завтра он скажет отцу, что какой-то конченный пидорас перебрал и… Он нахмуримся. А откуда у Иэна тогда был нож? Долбанный нож…
В сознании копошились мысли, облачившись в форму мокриц. Как это называют в юриспруденции? «Убийство чести»?
Отец разберется. Ему же не нужен сын за решеткой.
...Из открытого окна виниловым голосом иронично звучал Игги Поп «Идиот».

Виски снова обжег горло. И Иэн зажмурился, вспоминая как тринадцать лет назад он также жмурился под солнцем, поворачивая лицо к морю.
Солнечный свет жидким золотом желтка лился по его щекам, губам, шее; пальцы рук шевелись в холодной почве отвесного берега.
Да, это было тринадцать лет назад. И семья отдыхала на острове Мэн. Ведь тогда ещё не лопнул мыльный пузырь экономической системы, тогда ещё отец не отмыл миллионы… миллиарды для каких-то там компаний, делая ставки на понижение. Выбирая позицию «медведей», если использовать терминологию спекулянтов.
Ослепительно-желтый можжевельник и багровый вереск танцевали волнами, пряча Иэна, который молчаливо лежал на спине. Тогда ему казалось, что никто в мире не знает, где он. Даже он сам. Где он? Кто он?
Ему казалось, что с земли он упадёт в глубокое синее небо; он бы тонул в этой запредельной высоте, словно в море, барахтаясь, взбивая сливки облаков. И если он вдруг проглотит хотя бы одно, то на вкус оно, пожалуй, будет мятной конфетой и тут же превратит все его внутренности в лёд.
Но Иэн не падал, даже когда перестал верить в притяжение.
Тогда он решил, что земля обнимет его, утянув в почву, смешав с червями и корнями.
Но ничего не происходило. Целый мир был равнодушен к нему.
Иэн оказался пойман в склепе между землей и небом, между морем и сушей.
Пока звонок в дверь грубо не выбил его из мыслей, возвращая в реальность, от которой просыпались рвотные позывы.
Он поднял взгляд, смотря куда-то в сторону. Должно быть за ним пришли. И лучше сдаться.
И однажды, выйдя из тюрьмы, он напишет книгу о том, как жить не стоит. Будет бестселлер.

Иэн мысленно отмерил шагами путь от самобичевания до двери. Открыл дверь, пересилив страх, скорее с каким-то тупым смирением.
Сначала он никого не увидел, но вспоминая, что живет в мире карликов и пробников человека, уронил внимание, спотыкаясь взглядом о… Сэм?
Он ожидал увидеть кого угодно: свидетелей Иеговы, мусоров с наручниками, Бритни Спирс, выдру, жонглирующую камешками. Но Сэм? Иэн на пару мгновений решил, что последний глоток виски был лишним. Но нет. Это и правда она, но совсем не похожая на себя. Как и он с окровавленными руками был не похож на себя. Словно это была ночь откровений, которую они не выбирали, но которая выбрала их.
Иэн молча смотрел на неё, не понимая, когда нужно смеяться. Когда эта ранимая блондинистая динамо машина скажет, что это пранк и выстрелит ему в лицо хлопушкой с конфетти, где на каждой от руки будет написано «отсоси, кретин».

Он забыл как дышать, но вспомнив, попытался улыбнуться. Даже в такой ситуации хотелось ухмыльнуться, высокомерно заявляя «я же говорил».
Но, смотря на мисс Мейсон, Иэн вдруг осознал, что ее присутствие - панацея от целого безумия, которое хирургическим путём вживилось в его жизнь убийством и осознанием себя Га-Болгом.
Только с ее присутствием и этой дурацкой фразой он вдруг ощутил острое щемящие одиночество, о котором никогда бы не подумал. Словно ему пять лет и он потерялся в торговом центре.

- Ты тоже права, Сэм. Я конченный мудак, - затравленно процедил Иэн, отпуская дверь, в которую вцепился пальцами до болеющих костяшек, - я облажался, очень сильно.

Он наклонился, крепко обнимая, потому что боялся, что она может оказаться миражом, а ее неприсутствие упало бы на его шею ножом гильотины.